Ленин был прав: важнейшим из всех искусств для нас действительно является кино. Могу утверждать это со всей ответственностью, так как мою собственную жизнь определил именно фильм. Японский фильм, пятьдесят лет назад, в 67-м, вышедший на советские экраны.

«Гений дзюдо».

Настоящее его название было «Сугата Сансиро» – по известному каждому японцу имени главного героя. В советском кинопрокате здраво рассудили, что нашему зрителю это название ничего не скажет, и поменяли его на другое – звучное и притягательное. Фильм стал культовым.

Меня, нервного и впечатлительного четырнадцатилетнего еврейского задохлика, у которого единственной тройкой в аттестате была тройка по физкультуре – и ту мне ставили из жалости, так как ни один норматив я не мог выполнить даже на тройку – фильм пронзил.

Это был не просто первый японский фильм, который я видел в своей жизни. И не просто фильм, сценаристом и продюсером которого был великий Акира Куросава, а одну из главных ролей – учителя Яно Сюгоро – сыграл великий Тосиро Мифуне. Это был фильм о Пути – а искусство борьбы было только школой обучения на этом Пути. Одной из многих возможных.

Все это, разумеется, я понял гораздо позже – а тогда фильм просто потряс меня, как и большинство моих сверстников. Кроме дзюдо и джиу-джитсу, о чьих приемах можно было иметь хотя бы смутное представление благодаря спортивному и боевому самбо, в «Гении дзюдо» советские люди впервые услышали слово «карате» и увидели само карате.

В ССС начался бум карате.

История советского карате многократно описана и я не буду ее повторять. Только то, что непосредственно коснулось меня.

(Разумеется, одним карате дело не обошлось. Я проштудировал всю японскую литературу, историю, философию – все, что только можно было найти о Японии в Советском Союзе. В ленинградском «Кинематографе», кинотеатре Госфильмофонда, я пересмотрел все фильмы Акиры Куросавы и вообще все японское кино, когда-либо показывавшееся на кинофестивалях. Многие годы я просто бредил Японией).

Своего первого настоящего учителя, одареннейшего ленинградского самородка Бориса Шапиро, я встретил много позже, в конце 70-х. За спиной у меня были незаконченное обучение в Кораблестроительном институте, откуда пришлось уйти из-за развернувшейся борьбы с «сионистами» в ленинградских вузах, и пять лет рабочим сцены и осветителем в «Ленконцерте» – со вполне понятным образом жизни, сильно подорвавшим и без того некрепкое здоровье. И да – многочисленные попытки заняться карате у расплодившихся к тому времени самопальных «мастеров» – поскольку, позанимавшись год-другой в подпольной секции, чуть ли не каждый второй боец открывал свою собственную «школу». Но это было лишь грубой имитацией того, что еще мальчишкой я почувствовал в «Гении дзюдо» и что не отпускало меня всю жизнь.

Как говорят китайцы, «когда ученик готов – приходит учитель». Борис взял меня в немногие свои ученики, по его собственным словам, лишь потому, что «при полном отсутствии каких-либо физических данных у тебя имелось некоторое количество очень засранного серого вещества, которое я решил попробовать расчистить»©

Расчистка была жесткой и вполне дзенской. На одной из первых тренировок мне было предложено отжиматься столько, сколько я смогу – «до упора». Я отжался энное число раз, после чего совершенно искренне сказал, что не могу больше. Борис взял деревянную палку и начал охаживать меня по спине и по ребрам. Я отжался еще почти столько же. Когда я уже лежал пластом и не реагировал на побои, учитель аккуратно поставил палку в угол и удовлетворенно сообщил:

– Вот теперь ты действительно не можешь больше отжиматься – а раньше ты только думал, что не можешь!

Основой тренировок были постоянные спарринги, без каких-либо защитных приспособлений, даже без накладок на кулаки – и в полный контакт. Гематомы переливались всеми цветами радуги, и в районном травмпункте меня уже знали все врачи. Психика не выдерживала: когда мы шли с тренировки, прохожие просто шарахались – глаза наши были безумны. Чтобы «отпустило», мы шли в кино на какой-нибудь индийский фильм – конечно же, двухсерийный. Три часа музыки, пения и танцев действительно успокаивали. Все было понятно с первых кадров – можно было отключиться и снова включиться в любом месте фильма. Сюжет всегда строился по принципу «Добро торчит – порок наказан!», то есть по закону кармы: злодей погибал, успев раскаяться и попросить прощения перед смертью – а положительные герои, пройдя невероятные испытания и узнав тайну своего рождения, обретали богатство, признание и счастье в личной индийской жизни. Психику действительно отпускало, и можно было вернуться домой в относительно адекватном состоянии.

(Вспоминая то время, я не верю, что действительно смог пройти через эту мясорубку. Как оказалось – прошел).

К внешним атрибутам карате, которыми так увлекались доморощенные «сэнсэи» – кимоно, иероглифам, японской терминологии и ритуалам – Борис относился с неприкрытой насмешкой. Когда мы ходили подраться в какую-нибудь школу, он всегда надевал застиранное и заплатанное, некогда черное кимоно, на котором – вместо японских иероглифов и экзотических эмблем с Инь-Янем и цветами сакуры – во всю спину красовалась колосистая эмблема сельского ДСО «Урожай». В сочетании с Бориной небритой, ярко выраженной семитской физиономией эта эмблема производила совершенно дивное впечатление. Подпоясано было кимоно «на выход» таким же застиранным поясом синего цвета – вообще не существующего в каратистской табели о рангах.

Свой первый бой в гостях я не забуду. Я тренировался от силы месяца три-четыре, когда Борис взял меня подраться в одну из известных ленинградских школ. Я должен был драться первым, и против меня выставили довольно опытного бойца, выше и сильнее меня. Перед схваткой Борис отвел меня в угол, залепил пощечину и велел «драться, как тигр». Я выскочил в квадрат с горящей от пощечины щекой, с безумными глазами. По команде «Хаджиме!» – «Начинайте!» я, с опущенными руками, двинулся на своего противника. Тот прицелился и от души залепил мне в голову круговой удар ноги, маваши-гери. В нормальном состоянии после такого удара я (и не только я) лег бы в глубоком и продолжительном нокауте, но тогда я только помотал головой и бросился на противника. И тот сломался. Весь оставшийся бой он бегал от меня, а я гонялся за ним, пытаясь достать. Разумеется, я только месил воздух руками и ногами – ни один мой удар не достиг цели. Но учитель был доволен – и я помню его похвалу после этого боя, как девушка – самый первый комплимент…

В начале 80-х, когда карате запретили, а самых известных тренеров начал «сажать» КГБ, Борис успел уехать в Штаты. А я уже не мог без боевухи. Я искал других учителей – и они появлялись. Я учился боевому самбо у Генриха Шульца, ученика самого Харлампиева, и видел эту систему в ее первоначальном виде, еще не «каратизированную». Я занимался рукопашным боем у инструктора, чье имя до сих пор лучше не называть – и практиковал Вьет-во-дао, вьетнамское ушу, стиля Во-ви-нам, у Алексея Овчинникова, ученика действительно сильного вьетнамского мастера. Все они, после первых тренировок, говорили примерно одно и то же: «Ты уже старый, и у тебя полностью отсутствуют какие-либо физические данные для боевухи – но я согласен с тобой работать». Мое засранное серое вещество, очевидно, было уже достаточно расчищено…

Параллельно с этим я поступил в институт физкультуры им. Лесгафта, который закончил в 90-м, перед самым отъездом в Израиль. Будучи «возрастным» студентом и находясь в приятельских отношениях с половиной преподавателей (в то время я уже работал тренером по дзюдо в подростковом клубе), я мог получать зачеты по спортивным дисциплинам «автоматом», без реальной сдачи нормативов. Но для меня это было принципиально важно, и я сдал все положенные нормативы по всем видам спорта – от беговых коньков до барьерного бега. Задохлик, которого не бил при случае только ленивый и который в десятом классе ни разу не мог подтянуться на турнике – ушел в небытие…

Поезд на Будапешт, которым я уезжал из Союза, уходил в 6 вечера. В 7 утра того же дня я был на последней тренировке по Вьет-во-дао – несмотря на всю беготню и хлопоты перед отъездом, я не пропустил ни одного занятия. В конце тренировки Алексей отвел меня в другой зал и дал три традиционных упражнения школы, которые он никому не показывал – как прощальный подарок и в знак уважения.

Своего последнего учителя, недавно покинувшего этот мир мастера Сырсанаты Александра Акилова, я встретил уже в Израиле. Но это – уже отдельная тема.

…Лет десять тому назад я томился в ожидании задержавшегося рейса в вильнюсском аэропорту. Сидевший рядом японец, постарше меня, спросил о чем-то на хорошем английском. Мы разговорились – и он поинтересовался, бывал ли я в Японии и что я вообще о ней знаю. Я усмехнулся про себя и вывалил на японца всю свою японщину: от древних трактатов «Кодзики» и «Нихонги» до «Гэндзи-моногатари», Акутагавы и современных авторов; разумеется, синтоизм (Идзанаги, Идзанами, богиня Аматерасу) и дзен (Риндзай, Догэн, Хакуин) были упомянуты. Японец впал в шоковое состояние, как будто ему предложили решить коан «Хлопок одной ладони». На его вопросы «как? откуда? почему?» я просто рассказал, что в возрасте четырнадцати лет посмотрел фильм «Сугата Сансиро» – и этот фильм определил мою жизнь. Когда мы прощались, японец поклонился – дольше, чем принято кланяться младшему по возрасту незнакомому человеку.

«Сугата Сансиро».
«Гений дзюдо».
Пятьдесят лет тому назад…

На фото: кадр из кинофильма «Гений дзюдо»