— За первый год вы успели выпустить пять весьма необычных книг как по форме, так и по содержанию. Сразу возникает интерес, как устроена внутренняя кухня вашего издательства: кто выбирает все эти книги и сколько человек над ними работают?

— Для очень молодого независимого издательства мы работаем типично как для России, так и для Запада. Основательниц проекта две: Света Лукьянова, которая сейчас занимается нашими русскоязычными проектами и комиксами, и я — одновременно главный и выпускающий редактор. Мы принимаем решения вдвоем: что выпустить, когда и кого попросить помочь. Под каждую книгу мы ищем переводчика и редактора. Не во всех странах есть редакторы перевода. Часто переводчик более самостоятельный человек, и с ним взаимодействует только выпускающий.

— В моем воображении вы со Светланой собираетесь вечером у камина с пледами, и у вас происходит что‑то вроде литературного клуба, где вы рассказываете друг другу о прочитанных книгах. Так происходит выбор текстов?

— Примерно так и есть, но это касается наших будущих книг (которые выйдут в 2021 и 2022 годах. — Прим. ред. ). Мы не можем делать больше десяти книг в год, и то, что издавалось нами в первом сезоне, было выбрано как‑то сразу — это тексты, которые я давно любила.

На новые книги агентами и так подогревается интерес, есть интрига, станут ли они следующими бестселлерами, — а со старыми вроде бы все понятно, издателям они часто не интересны именно с точки зрения бизнеса.

— На вашем сайте вы пишете, что ждете от переводчиков и редакторов понимания контекста экспериментальной литературы, вкуса к ней и бережного обращения. Если конкретнее: c какими переводчиками и редакторами вы скорее всего сработаетесь?

— Для меня важно, чтобы редактор с переводчиком совпал. Поэтому идеальная ситуация, когда переводчик и редактор — уже сработавшаяся пара, как, например, Макс Немцов и Шаши Мартынова (Немцов и Мартынова работали как переводчики и редакторы над многими книгами, в том числе над серией «Скрытое золото XX века». — Прим. ред. ). Это литература, которая требует, чтобы переводчик и редактор в нее влюбились. И редактор-друг скорее с симпатией отнесется к тексту, если в нем что‑то разглядел переводчик.

Кроме этого, нам не очень близки идеи последователей советской школы перевода, которые пытаются сгладить текст и сделать его лучше оригинала — все вот эти шутки про то, что Воннегут сильно выигрывает в русской версии. Когда человек редактирует текст как будто бы русский — вырезает длинноты, неблагозвучности, «лишние» куски. Или другая крайность — буквалисты, которые требовали буквального перевода, в ущерб русскому синтаксису и ясности фраз. Понятно, что идеальный вариант где‑то посередине. И если, выполняя пробник перевода или редактуры, человек старается превратить текст в гладкий русский, значит, он не понимает ценности такой авангардной литературы.

— Когда в «Современной любви» неожиданно обрывается предложение и вместо него возникает новое, без каких‑либо точек и разделений, все-таки кажется, что если это уже где‑то напечатали, то так нужно. Это проще принять. А вот как вы поступите с текстами русских авторов, которые еще нигде не издавались? Я знаю, что у вас также есть литературная школа для женщин Write like a Grrrl Russia — наверное, там уже возникала эта проблема?

— То, что у нас пишут в школе, сильно отличается от того, что мы издаем, — в плане формы и масштаба экспериментов. Часто на курс приходят девушки, которые никогда ничего не писали системно, им важно базовые инструменты освоить сначала. Но мы бы хотели издавать и русские экспериментальные тексты (в первых двух сезонах No Kidding Press издают только переводы. — Прим. ред. ). Их сложно искать, и думаю, мы скоро устроим конкурс, чтобы такие тексты было проще находить и хотя бы раз в год издавать современного русского автора. От таких текстов мы ждем любых попыток сделать хоть что‑то по-другому. Вряд ли мы будем строгими редакторами. Кроме этого, мы никогда не редактируем по живому — мы указываем на какие‑то моменты, и авторка может поправить или же не поправить.

— Вы также пишете, что открыты к рукописям, и оставляете для этого почту. Как часто к вам туда приходят тексты?

— Бывает, не видим ничего месяц, а бывает, несколько раз в день, и не обязательно от женщин.

Удачная попытка обойти наши входные фильтры, но все-таки-и-и… мы скажем «нет» (смеется ).

— Тогда что вы ищете в этих текстах? Что c ними может быть не так, из‑за чего вы их не возьмете?

— По синопсису обычно и так ясно, когда это совсем не наша книга. Как и при устройстве на работу в сопроводительном письме стоит подчеркнуть то, что актуально для нашего издательства. Мы издаем прозу, в которой авторы стараются сделать что‑то по-новому, книги, которые прямолинейно говорят про женскую идентичность. Так что, наверное, не стоит предлагать нам истории, где москвич из «большой четверки» переживает кризис тридцатилетия и влюбляется в девушку своего друга, — но мало кого это останавливает.

— Раньше мне казалось, что современный издательский мир — это когда ты можешь не иметь литературного образования, но рассказать о своем интересном опыте, и тебя все равно опубликуют. Это не так?

— Опыт авторок, которых мы издали, это подтверждает. Часть из них происходит из рабочего класса. Они очень хотели заниматься искусством, но часто не могли позволить себе образование, потому что это суперпривилегия, так что они просто практиковали это искусство, переезжали в места скопления таких же художников, посещали тусовки и воркшопы, которые устраивались другими художниками на дому.

— Где‑то в интервью я читала, что вы взяли уже сложившиеся западные бестселлеры. Это так?

— Пятьдесят на пятьдесят. «Кинг-Конг-теория» во Франции была продана тиражом в несколько сотен тысяч, когда как о «Современной любви» вообще никто не знает — хоть критики, говоря о ней, иногда и рисуют картину более радостную, чем есть на самом деле. Если зайти на Amazon, на нее будет ноль рецензий.

— В книгах, которые вы уже издали, за исключением комикса «Плод познания», писательницы рассказывают о событиях из своей реальной жизни. Меня как авторку, которая тоже описывает свой опыт в текстах, волнует вопрос: насколько в таких книгах можно пренебрегать реальностью? Если выстраивать аналогию с кино, то оно делится на игровое и неигровое, но неигровое тоже может быть художественным — как фильмы Марины Разбежкиной или Гай Германики. В литературе уже тоже нет этого противоречия?

— Даже в аналогии с кино — когда книга документальная, но все равно художественная, для меня это все еще противоречие. Мне интересна именно вот эта серая зона между художественным и документальным, где есть место субъективности и авторскому риску.

Креативный нон-фикшен — это все еще область этических споров. Вымысел и акценты часто нужны правдивой базе, чтобы история лучше работала. И это не всегда про «приукрасить». Например, Крис Краус в своем романе делает максимально ярким собственное унижение. С прагматичной точки зрения и с точки зрения конвенциональной морали это вроде как должно быть ей невыгодно. Зачем рассказывать первому кругу знакомых, а потом еще большему количеству незнакомцев, как ты опростоволосилась? Ей это нужно, чтобы достичь болезненного, но комического эффекта, чтобы читатель испытал за героиню испанский стыд. Очень здорово, когда автор может построить такую дистанцию между собой-человеком и собой как рассказчиком и героем.

— То есть вас как издательство не смутит, если факты в истории не проверены и вообще неясно, где автор сказал правду, а где солгал? Почему?

— В нон-фикшене между автором и читателем есть пакт, что все рассказанное — правда, факты проверены, к тексту прилагается список источников. В креативном нон-фикшене больше свободы.

Это вопрос скорее терминологический — как теперь такое маркировать. Например, Крис Краус с самого начала заявляла, что все, о чем она написала в «I Love Dick», случилось на самом деле, хотя книга стоит в разделе художественной литературы. И она, очевидно, работает с формой художественного романа, отталкивается от традиционных представлений о том, что роман такое, а потом переворачивает все с ног на голову.

В Америке в конце девяностых был кейс, когда писательница Лора Альберт написала несколько книг от лица выдуманного ею героя, а затем попросила свою сестру этого героя отыгрывать в жизни. Обман в конце концов раскрылся, и скандал был огромный. Какой вердикт можно всему этому вынести? Можно максимально вольно обращаться с реальностью в прозе, если она от этого выиграет. Главное — позиционировать это как художественную прозу, и тогда доверие читателя не будет обмануто.

— В чем тогда основная ценность произведений на этой периферии? Моя первая мысль, что такие документальные романы раскрывают реальность здесь и сейчас, но, видимо, репрезентация реальности как раз не самое важное.

— Хмм, сложный вопрос… С одной стороны, в последние двадцать лет множество литературных прорывов были совершены в жанре мемуара, и это что‑то да значит: есть запрос на фиксацию реальности. В Америке мемуары пишут и двадцатипятилетние люди — они рассказывают свою частную историю и через нее показывают состояние общества. Их задача не просто сухо преподнести факты, а достучаться до сердца читателя. А еще в Америке в 60-х годах появилась «Новая журналистика» — когда все договорились, что репортажи будут работают лучше, если автор тоже будет действовать как герой, делиться своими мыслями, сообщать что‑то личное о себе. Получилась журналистика на стыке с литературой.

Мне запомнились слова писательницы Элиф Батуман на этот счет: на одной из встреч с читателями в Москве она сказала, что раньше не понимала людей, которые пишут книги, помещая вымышленных героев в вымышленные обстоятельства. Но потом она решила, что, может быть, у нее столько эмоционального багажа, что пока она его с себя не сбросит, ей этот регистр литературы просто не будет доступен. Она также сказала, что скандал с Вайнштейном обнажил тот факт, что мы вообще-то ни малейшего представления не имеем о том, как мир устроен на самом деле. Мы думали, что все работает одним образом, а оказалось, что на протяжении долгого времени женщины подвергались насилию, и об этом не просто молчали, но большие силы были брошены на сокрытие этого. Поэтому литература, в которой кто‑то говорит об островке личного опыта, помогает бороться с этой глобальной неосведомленностью. Что она по крупицам добавляет нам данных о мире. Мне кажется, это красивая такая идея.

— При этом эта проза очень необычна формой и языком — наверное, дастся она не каждому. По крайней мере, с первого раза. Может быть, есть какие‑то правила, как такие книги лучше читать? Например, в университете западную литературу нам преподавал писатель Аствацатуров, и он советовал читать «Игру в классики» в метро или на прогулке — кусочками, но вдумчиво. Можете ли что‑то такое сказать о ваших книжках?

— Я не имею ничего против, чтобы наши книги заглатывали, теряя какие‑то детали. Многие наши книги — о переживании романтического чувства, и в этих текстах его можно пережить, в них можно упасть. Возможно, стратегия сразу основательно вчитаться в текст и принимать его дозированно не поможет полюбить эти книги. У Крис Краус это реализовано очень буквально: многие не обращают внимания на ее рассуждения об искусстве и устройстве общества, а следят за сюжетом — переспит она с Диком или не переспит. Этот базовый сюжет помогает прочесть книгу очень быстро как любовный роман. Но в этом нет ничего страшного — всегда можно перечитать.

— А перелистывание неинтересных ответвлений и рассуждений — для вас это что‑то постыдное?

— Сама я так не делаю, потому что часто знаю контекст произведения и из‑за него я так сильно очаровываюсь текстом, что впитываю каждое слово. Думаю, что у людей, которым наши книги кажутся скучными, просто не получается построить эту эмоциональную связь с этими книгами и их авторками. Иногда мне даже кажется, что, подписавшись на нас, люди разочаровываются: если мы начали с издания комикса, то каждая следующая изданная книга все сложнее и запутаннее.

— Вот по поводу подборки книг. Иногда меня пугает то, что современный феминизм построен вокруг секс-позитива и ведения быта. Это ведь, наоборот, очень традиционная история — когда женщина отвечает за секс, любовь, чувства, а мужчина не забивает голову этими глупостями, его область интересов — политика и наука. Такое ощущение, что мы вообще никуда не продвинулись.

— Меня тоже это очень беспокоит! Пока мы действительно издаем книги, сильно перекликающиеся друг с другом. Они часто говорят о переживании романтической любви, хоть и с позиции ее критики — обнажая неравенство, с которым женщина сталкивается в отношениях. Стремление к гетеросексуальному партнерству — все еще главная особенность традиционной женской социализации. У меня самой было однажды, что после расставания с партнером я вообще не понимала, кто я такая и чем теперь должна заняться. Все, что у меня своего осталось, оказалось фасадным, неглубоким. И теперь я сижу и думаю — может быть, правда не стоит поддерживать домининирование этих тем… Недавно я получила анонс нонфикшн-книги о рецессии секса — в ней авторка пытается разобраться, почему молодые люди по всему миру все меньше занимаются сексом.

То есть сексуальный квест, вероятно, не является настолько важным для современных молодых женщин. Думаю, мы действительно должны найти женский нарратив, где любовь и секс не дают смысл жизни.

— Ну и вдогонку про феминизм. Что вы думаете о феминитивах? Кажется, в романах я у вас их не видела…

— Я сторонница феминитивов, хотя сама использую их нерегулярно. Конечно, нужно печатать феминитивы в книгах, потому что это закрепляет их в языке. Мне безумно нравится, когда в российских медиа журналистки просят подписывать себя редакторками и корреспондентками, например.

В «Кинг-Конг-теории» Виржини Депант мы используем феминитивы, потому что они активно используются и во французском. В оригинальном тексте часть из них — это тоже неологизмы, и прямо сейчас во Франции люди тоже занимаются внедрением новых феминитивов в язык. В комиксе Лив Стрёмквист мы тоже их используем, потому что он забавный и современный. Но в текстах других эпох не все феминитивы смотрятся органично.

— Можно ли от вас ждать все-таки роман с феминитивами? Думаю, это было бы сильным жестом.

— Думаю, что да. Мы это сделаем, когда найдем современный автофикшен-текст, где рассказчица позиционирует себя как феминистка.

— Хочется напоследок еще немного поговорить про новый сезон. У вас снова можно подписаться на пять книг, но одна из них написана мужчиной. Я видела, вы также указываете на сайте, что издаете именно что «в основном» женщин, но все же — почему такой выбор?

— Эта книга не входит в основную подписку, ее можно к ней добавить — мы понимаем, что мы с читателями вроде бы так не договаривались, и соблюдаем эти договоренности. Книга Дениса Джонсона, о которой вы говорите, — это культовая для писателей книга. Это сборник несвязанных между собой историй, объединенных одним рассказчиком и рассказанных нелинейно. Мне эта форма очень нравится. А еще эту книгу мечтала перевести Юлия Серебренникова, которая переводила для нас Айлин Майлз. Многие переводили Джонсона в стол, но мне очень хотелось, чтобы эта книга вышла именно в Юлином переводе.

— Ну, и в этой же новой подборке нетрадиционных книг выбивается вроде бы на первый взгляд традиционная. «Просто быть здесь — уже наслаждение» — это биографическое описание жизни французской художницы. По крайней мере, такое впечатление создалось. Чем она вам так интересна?

— Забавно, но французский издатель сказал, что это роман (смеется ). Это книга известной французской писательницы. Во Франции Мари Даррьесек действительно знают. Однажды ее попросили написать статью для каталога выставки Паулы Модерзон-Беккер. Она погрузилась в историю этой художницы, и у нее возник такой обсессивный исследовательский интерес, выходящий далеко за пределы задачи. Она стала читать ее дневники, ездить по местам, связанным с ней. В итоге в этой книге самое главное — это даже не история жизни художницы, безусловно поучительная и идеально иллюстрирующая, почему женщинам было сложно заниматься искусством, а то, как Даррьесек удается найти в ней подругу, несмотря на время, которое их разделяет, бережная интонация, с которой ей удается ее историю рассказать.

— Мне сейчас пришла в голову мысль, что из года в год вы издаете один комикс, один роман-переписку, эссе и один-два экспериментальных романа про отношения. Это так задумано?

— Ух ты! Не совсем так, но что‑то в этой мысли есть. Все наши книги действительно частично про сексуальность и чувства, и у них интересная форма. Может быть, они даже слишком между собой перекликаются. Я часто думаю об этом и о том, как это исправить. Меня также беспокоит, например, что все наши авторки белые.

— Пожалуйста, не переживайте так. Мне кажется, это типичное чувство для современных феминисток — нам кажется, что мы делаем недостаточно. Думаю, вы наоборот отлично справляетесь, мне понравились все ваши книги.

— Спасибо вам за поддержку. Я рада, что есть люди, которые читали все наши тексты.