25.12.2020
Владимир Мацкевич, философ и методолог
Думать Беларусь
Цикл философско-методологических рассуждений Владимира Мацкевича об актуальном состоянии науки как способа познания мира и социального института.
Подписывайтесь на наш Telegram-канал «Думаць Беларусь»!
Часть 1
15 декабря 2020 года
С детства мечтал заниматься наукой. Класса с седьмого. О науке я знал только по книгам, журналам и кино. Класса с пятого мне родители выписывали несколько научпоп-журналов. Сначала совсем детские — «Юный техник», потом — «Техника — молодежи», «Знание — сила», «Наука и жизнь» и еще что-то.
Сами родители не могли мне ничего рассказать и объяснить, их детство и юность прошли в оккупации (отец) и ссылке (мать с 7 лет). Потом снова ссылка, где я и родился. Они не смогли получить образования, но мой интерес к наукам одобряли и поощряли.
Больше всего меня интересовала биология — как наука, и история — для общего развития. С пятого класса участвовал во всевозможных олимпиадах. Потом к олимпиадам по биологии меня индивидуально готовили. В десятого классе стал призером олимпиады по биохимии с правом поступления в мединститут вне конкурса.
Но в девятом классе выбрал психологию.
С трудом поступил в Ленинградский университет на факультет психологии, когда там занимались научной психологией, а не тем, что сегодня называется этим словом.
К третьему курсу нужно было выбрать одну из семи специализаций. Наукой была только одна из семи, остальные были прикладными.
Прикладная наука меня не пугала, скорее наоборот. Поэтому выбирать я мог из трех: собственно наука — общая психология, и две прикладные — медицинская и инженерная психология. Только эти три специализации требовали образования, остальным можно было научиться по книжкам.
Я выбрал общую психологию и научного руководителя — как основную специализацию, и записался на инженерную психологию, которая, как мне тогда казалось, ориентирована на дело и практику.
Но единственный профессор, у которого я хотел учиться, попал в опалу и эмигрировал в Канаду. Поэтому я переключился на инженерную психологию, писал диплом по проектированию деятельности диспетчеров метрополитена.
К концу обучения в университете я уже многое понял про науку, очарование развеялось.
Но думал, что это касается только советской науки, испорченной истматом-диаматом и партийностью. Иллюзия, что где-то в мире еще существует та наука, о которой я знал по книгам, сохранялась.
Поэтому я уже с увлечением занимался философией и методологией, но научную карьеру продолжал строить.
Избавившись от распределения на завод в Вильнюсе, я вернулся в Ленинград и стал младшим научным сотрудником в ЛИИЖТе.
Это был 1983 год.
Инженерная психология к этому времени становилась все менее востребованной.
Зависимость науки от социальных условий существует, и застой в ССС сказался на всех сферах деятельности. В первую очередь страдали сложные виды деятельности.
Инженерно-психологическое проектирование и эргономика были слишком дорогими, поэтому экономика, которая в те времена стала слишком экономной, угробила эту область прикладной науки, исключением был, наверное, только ВПК. Но туда меня не брали, я еще со школы был неблагонадежным, и в КГБ на меня была заведена папочка, из-за чего мне не дали допуск даже на вильнюсском заводе с минимальной степенью секретности.
Так от чистой и прикладной науки социальные обстоятельства толкали меня к социальным и гуманитарным проблемам.
Это совпадало и с изменением моих собственных интересов.
Довольно быстро я стал СНС-ом и завлабом Бюро конкретных социальных исследований в ЛИИЖТе.
Быть старшим научным сотрудником без степени — как-то неприлично.
Я предпринял первую попытку выйти на защиту. Материала у меня накопилось достаточно, не ахти какой ценности в плане познания мира, но с солидным практическим эффектом. Деятельность диспетчеров метрополитена мы-таки существенно улучшили.
Для этого нужно было оформить соискательство.
Институтское начальство сказало: «Без проблем, но сначала нужно вступить в партию».
В партию мне совсем было не надо, но таковы условия и правила.
Я даже стал подумывать, не сделать ли мне вид, что я изменяю принципам, и вступить.
Но, после дружеского футбольного матча, я поделился своими сомнениями и беспринципностью со старшим коллегой, который стал кандидатом своих наук, не будучи членом КПСС.
Он мне сказал: «Володя, вам же потом всю жизнь стыдно будет!»
Мне уже было стыдно за свои сомнения.
Так сорвалась моя первая попытка остепениться.
Потом все пошло как-то не так.
Инженерную психологию пришлось оставить.
Почти случайно мне настоятельно поручили читать лекции на факультете повышения квалификации научных и педагогических кадров министерства путей сообщения.
Причем по гуманитаристике в квадрате. Педагогика — гуманитарная дисциплина, а уж история педагогики — еще гуманитарнее.
Мои аргументы, что я ничего в этом не понимаю, были отметены двумя тезисами:
- во-первых, читать это больше некому, а ты самый молодой (дедовщина в научных коллективах не реже встречается, чем в армии);
- во-вторых, это же такая ерунда, прочтешь пару книжек и учебников и станешь крутым специалистом. А чего тебе говорить — в программе курса подробно написано.
Это был незабываемый опыт.
Такого отвращения к учебному предмету у меня не было ни в школе, ни в университете, когда меня учили разной дури. А тут дури мне пришлось учить других.
Учебную программу я выполнять отказался сразу. Благо, что начиналась Перестройка и вольности стали возможны.
При всем отвращении к тому, что написано в учебниках по педагогике и истории ее, я увлекся этой дисциплиной.
Забурился в главную библиотеку Ленинграда и стал сам искать все про историю педагогики, точнее, я переключился на историю образования.
Там оказалось столько интереснейших проблем и историй с приключениями, что я влип.
Проблемы образования и педагогики стали моим третьим увлечением этого периода жизни после философии и методологии.
Я разработал свою авторскую программу по истории педагогики, а проблемами современного образования стал заниматься практически. Пошел в школу на полставки и работал с новыми методами преподавания в вузах Питера. Сложилось маленькое сообщество преподавателей нескольких ленинградских вузов.
И очень быстро мы пришли в общему выводу:
«Да тут всю систему менять надо!»
Впрочем, к этому выводу начинало приходить все общество. Процесс пошел, как говорил детонатор нового мЫшленья, Перестройка набирала обороты, советская система не менялась, но трещала по швам.
Менять систему, будучи СНС-ом, я не мог, да и не очень знал, как.
Поэтому я начал с себя.
Поменял почти всё: женился, ушел с работы, уехал из Ленинграда в Латвию, стал преподавателем в Лиепайском пединституте.
Это казалось прекрасным!
Жить у моря, гулять в дюнах, писать книги.
Там же я предпринял вторую попытку защититься.
Потом была еще третья — уже в Минске, в РИПО.
Но тут партия и идеология мне уже не мешали.
Мне мешала сама наука.
Нет, точнее, не так.
Отсутствие науки в научных учреждениях и вузах.
То, что было принято писать в диссертациях, никакого отношения к науке не имело.
Это практически всем было известно, хотя все относились к этому по-разному.
Но я был тупой и идеалистичный.
Я собирался защищать свои открытия и наработки.
Мне с улыбкой объясняли, что это невозможно:
«Вы же понимаете!»
Я не понимал.
Я так и не защитился ни разу.
О чем нисколько не жалею.
Науку немного жаль. Впрочем, не сильно, так ей и надо.
Но это немного другая история.
Читать и комментировать в Фейсбуке
* * *
Часть 2
15 декабря 2020 года
Рассказанное в предыдущем фрагменте — только одна линия прощания с наукой.
Другая разворачивалась параллельно.
Потом параллельные линии сошлись, когда мир стал то ли выпуклым, то ли вогнутым, то ли по Лобачевскому, то ли по Риману.
Для меня же — по Щедровицкому.
Впервые именно от него я услышал о том, что наука больше не является высшей формой присутствия разума в постороннем мире.
Об этом я смутно догадывался и раньше, но даже сформулировать этого не мог, не хватало образования и подготовки.
Началось со школьного интереса к науке и к истории.
Рано или поздно эти два интереса сошлись в интерес к истории науки.
Это потом я стал понимать, что без истории науки саму науку не понять. А тогда был просто интерес.
В частности, меня заинтересовала история конфликтов Ньютона с его современниками.
Имеет ли хоть какое-то отношение конфликт за приоритет в разработке исчисления бесконечно малых величин между Лейбницем и Ньютоном с самому дифференциальному исчислению?
Историки математики что-то об этом рассказывали.
Но у Ньютона были конфликты с Гуком и Гюйгенсом.
И мне было интересно, почему и как Исаак Ньютон выходил победителем в этих конфликтах. Интерес отвлеченный, но благодаря ему я узнал что-то про метод. Дальше стал интересоваться не только историей науки, но и научной методологией. А это прямой путь к интоксикации философией.
Интерес к научному методу ведет к Декарту с его руководством ума, к идолам Бэкона и дальше.
И к моменту поступлению на психфак я определился с предметом моего научного интереса в психологии, я с первого курса знал, что буду заниматься психологией мышления.
Тогда я верил в науку.
Верил, что все подлежит научному познанию.
Верил!
Рефлексивности не хватало, чтобы различать знание и веру. Я как бы знал, ведь читал об этом, учил, сдавал экзамены, стремился к занятиям наукой, мечтал стать ученым, совершать открытия, обогащать человечество новыми знаниями.
И я грыз гранит науки.
А философию почитывал.
Дорос курсу к третьему до «Логики индуктивной и дедуктивной» Милля.
Дальше начались проблемы.
Дильтей, Вундт, Мах…
Вера в науку начала разрушаться.
Можно выделить несколько ключевых моментов:
- В рамках освоения психологии мышления пришлось разбираться с конфликтом подходов Вильгельма Вундта с Вюрцбуржской школой в лице юного Карла Бюлера и мэтра Освальда Кюльпе. Диалектика с тезисом, антитезисом и синтезисом не очень помогала с этим разобраться. Синтезис не просматривался. За помощью пришлось обращаться к «Структуре научных революций» Томаса Куна. А за ним Фейерабенд, Поппер, Лакатос… Ну и современники научной революции.
- Учеба и дипломное проектирование на кафедре инженерной психологии и эргономики вынуждают задуматься о различии научного и инженерного мышления. Пришлось заняться изучением инженерного подхода и метода.
- Встреча с Московским методологическим кружком (ММК) и методологией. Там были ответы на вопросы, которых нет в науке, в Ленинградском университете, в заочном споре Ленинградской эмпирической школы психологии и Московской школой психологии деятельности, где очевидно, что ни те, ни другие не правы.
- Констатация содержательной пустоты и практической бесплодности педагогики, с которой пришлось столкнуться в вузах. И аналогичная ситуация в социальных науках, о которой много стали говорить в Перестройку.
И с 1988 года я все еще где-то числился на научных или преподавательских позициях, но занимался уже только методологией.
Где бы ни оказывался, какие бы задачи не брался решать:
- в сфере образования в Латвии, России, потом в Беларуси;
- в бизнес-консалтинге с клиентами от Калининграда до Сахалина;
- в политике (это уже только в Беларуси).
Но это еще одна история.
Читать и комментировать в Фейсбуке
* * *
Часть 3: О советской науке
16 декабря 2020 года
Разбирать советскую науку необходимо по нескольким направлениям:
- Советская наука изначально рассматривалась как производительная сила общества. Функция познания не отнималась от науки, но была подчинена производительной. Это создавало особые условия организации научной деятельности, планирования научных разработок, финансирования, оценки результатов.
- Советская наука оформилась в особый социальный институт, со своей иерархией, разделением по ведомственной принадлежности, по подчиненности и ответственности. Социальный статус ученых, престиж научной работы менялись с 1920-х годов несколько раз, и к началу 1990-х социальный капитал бы совсем растрачен.
- Советская наука была несвободна в выборе метода. Существовало единственно правильное и верное учение, критериям которого должна была соответствовать каждая научная работа. В соответствии с этим учением любая наука — классовая: либо буржуазная, либо пролетарская. О пролетарской науке к концу 1950-х стали стыдливо забывать, но принцип партийности сохранялся, и последнее слово в научных дискуссиях всегда было у партии.
- Советская наука выполняла идеологическую функцию. Это определяло особые отношения институтов науки и образования. Университетская часть науки была обязана внушать научное мировоззрение, отделялась от исследовательской функции, которая вменялась НИИ разного ведомственного подчинения. Академия наук становилась закрытым клубом звезд, отбиравшихся по разным и несовместимым критериям. Естественники и технари допускались в академики по оценке прагматических результатов, а гуманитарии — по идеологической чистоте.
Все это определяло то, чем была советская наука, чем она отличалась от науки в других регионах мира и от того, чем наука является и должна была бы быть.
Ни в одной стране, ни в одном культурном регионе, ни в одном университете не развиваются все отрасли, все направления наук. Да и сама наука не развивается плавно и равномерно. Кто-то вырывается вперед и лидирует в своей области, где-то сворачиваются те или иные направления исследований.
Условия существования и развития науки в разные времена в разных странах разные.
Условия могут быть экономическими, политическими, социальными, культурными.
Не каждая страна может позволить себе большой телескоп, синхрофазотрон. И ни одна не может позволить себе адронный коллайдер, это приходится сооружать десяткам стран вскладчину.
С экономикой более-менее ясно.
Политические условия привели к тому, что Германия в 1930-е годы была лидером в физике, но всё потеряла.
Культурные и социальные условия в большей степени влияют на социальные и гуманитарные дисциплины и исследования, а также на математику и философию.
Для советской науки особое значение имеют идеологические условия.
По идеологическим соображениям в 1920-е годы была запрещена квантовая механика и теория относительности как «буржуазное направление». Длилось это недолго, поэтому почти не осталось в памяти. Потребности индустриализации оказались сильнее идеологии.
Потом запретили кибернетику — «буржуазную лженауку», и генетику — «продажную девку империализма».
Кибернетику реабилитировали в конце 1950-х, генетику — в 1960-х.
Об этом написано много.
Но меньше знают про «классовую» борьбу в химии по поводу резонансной теории, про разгром психологии, педологии, НОТ в борьбе с «педологическими извращениями в системе Наркомпроса», про запрет социологии под предлогом, что «у нас вся наука социальна».
И много всякого разного.
Но нет худа без добра. Страсть к познанию у человека задушить невозможно.
Это не удалось теократический режимам древности и Средневековья, не удалось тоталитарным режимам XX века.
И в ССС были люди, продолжавшие познавать мир во всех его проявлениях, не взирая на все запреты, гонения и репрессии.
Иногда им удавалось оказаться в благоприятных условиях и пробиться через официальные барьеры.
Так было с физиками, которые представляли стратегический интерес в гонке вооружений.
Так было с технарями, которых прятали от открытой науки в закрытых НИИ, в гулаговских шарашках.
Академику Мигдалу приписывают высказывание о том, что ему нигде так хорошо не работалось, как в шарашке.
Но большая часть людей, преданных науке, оказывалась в маргинальном состоянии.
Так было с Бахтиным, с Лотманом… многими и многими другими.
ТРИЗ и СМД-методология сознательно выстраивались вне официальной науки и вне социального института. Их лидеры принципиально оставались в СССР, не приемля эмиграцию.
Но многие просто покидали страну, ради того, чтобы заниматься делом своей жизни.
А официальная наука оставалась в руках приспособленцев и функционеров.
Советская «наука» — не первый и не последний случай в истории, когда социально-политические условия убивают познание. Такие социально-политические системы становятся неспособными к развитию и сами себя убивают.
ССС пал, поскольку перестал мыслить. А когда мысль освободилась от партийного диктата, цензуры и идеологии, она добила и то, что осталось от СССР.
Впрочем, советская наука — это всего лишь частный случай, маленький эпизод в истории науки.
С глобальной наукой тоже все не просто. Но это уже еще одна история.
Читать и комментировать в Фейсбуке
* * *
Часть 4
16 декабря 2020 года
До науки я еще не добрался, пока приходится еще кое-что про советскую науку. Я ведь излагаю собственный опыт. Этот опыт основан на событиях, которым я был свидетелем или в которых оказывался. Но опыт ценен только тогда, когда есть, с чем сравнивать. А если речь идет о науке, то с чем я могу сравнивать?
Для сравнения того, что было в 1970-1990-е годы в СССР, в чем я непосредственно принимал участие, у меня есть:
- Труды методологов науки (Naturwissenschaft , science ), начиная с Бэкона, Галилея, Декарта, через лучшие образцы ХХ века (Пуанкаре, Поппер, Лакатос, Кун, Степин и т.д.), науковедческие и наукометрические работы, индексы, типа Хирша. Для гуманитарных наук (Kultur-Geisteswissenschaft или knowledge ) — методологи и философы XIX-ХХ века (Милль, Дильтей, Маркс, Вундт, Коллингвуд и пр.).
- Учеба у признанного и авторитетного ученого, сотрудничество с настоящим научным коллективом.
Но об этом потом, а пока личный опыт, всего лишь несколько случаев и ситуаций.
В начале 1990-х начался отток научных и педагогических кадров отовсюду: из деградирующих НИИ, из обедневших вузов. Я тогда работал в Лиепайском пединституте. Очень многие преподаватели увольнялись, еще больше собирались уволиться. Я тогда имел дикую иллюзию. Мне казалось, что инфляция и бедность сделают работу в сфере образования и педагогики непривлекательной для случайных людей и останутся только те, кто попал эту сферу по призванию, увлеченных и ответственных. Я думал, что уйдут случайные, а останутся лучшие.
Всё вышло наоборот. Уходили сообразительные, квалифицированные, адаптивные и амбициозные. Оставались пассивные, ленивые, негибкие, боящиеся перемен, готовые довольствоваться малым, но жить спокойно.
Весной 1991 года меня пригласили провести курс лекций и семинаров для педагогов в Новокузнецке. Раньше не складывалось, поскольку трудно было собрать большую аудиторию. А тут случилась забастовка шахтеров Кузбасса, к которой подключились педагоги, организаторы курса воспользовались этой ситуацией. Я приехал через неделю после начала забастовки и застал маленькую катастрофу в городском образовании — из школ Новокузнецка уволились почти все мужчины. Гендерная диспропорция давно стала проблемой школы, управленцы это понимали, поэтому изобретали всякие способы завлечь мужчин в учителя. А тут ушли последние из оставшихся. Ушли потому, что забастовка не имела перспектив. Ни повышения зарплаты, ни улучшения труда, ни престижа профессии городские, областные и федеральные власти обеспечить не могли, и мужчины ушли из школы, кто в челноки, кто в шахтеры.
И так было везде. Обезлюдели отраслевые НИИ и институты в Академии наук, из вузов преподаватели уходили толпами.
Оставались те, кто постарше, остепененные, начальство.
Работать становилось совершенно невозможно.
Я тоже ушел из института. Сначала мне предложили создавать лиепайский филиал республиканского социологического центра, но уже через месяц бюджет был исчерпан, и центр так и не был создан. И поступило новое предложение поработать в первом правительстве объявившей независимость Латвийской Республики.
В 1991 году в Латвии началась нострификация ученых степеней и званий. В данном случае нострификация заключалась не в признании иностранных дипломов, а ревизия советских ученых степеней на предмет того, могут ли они быть признаны в независимой Латвии. Сразу же были денонсированы все ученые степени и звания по научному коммунизму, истории КПСС, многие кандидатские и докторские степени тех, кто писал диссертации на идеологических основаниях. В первую очередь это затронуло экономику, историю, педагогику, социологию, филологию, но бывало, что критериям научности не соответствовали и докторские диссертации по естественным наукам и техническим дисциплинам.
Между Латвией и Беларусью у меня были почти три года в Москве, где мне было совсем не до науки.
И вот я возвращаюсь в Минск, где не было никакой нострификации, не было реформы науки и образования. Научные коммунисты здесь стали политологами, историки КПСС — просто историками, экономисты продолжали писать про первую и вторую формы хозрасчета, педагоги… Педагоги писали диссертации друг другу за умеренное вознаграждение, ученые степени присуждались начальству как бонус к высокой должности. Чуть позже беларусский ВАК попытался навести какой-то порядок в этом деле. Закрыли докторские советы по экономике и педагогике, поскольку коррупция в них стала невыносимой, но на некоторое время. И купленные, «защищенные» коррупционным способом диссертации не отменили. Потом новоявленные «доктора» сами вошли в ученые советы и стали решать, кому присуждать степени, а кому нет.
Знаю, что естественники и технари будут утверждать, что такое творилось только в гуманитаристике, а у них это невозможно.
Вранье, в технических вузах и академических институтах такое тоже было и есть. Только в меньших масштабах.
И диссертации покупаются. И защиты «организуются».
Ну а написание дипломов и вовсе стало бизнесом.
Интересовавшая меня больше всего философия была почти разгромлена.
Вячеслава Степина выжили из страны, он уехал в Москву и стал директором Института философии РАН.
Группа философов БГУ, сложившаяся вокруг Михайлова, вынуждена была уйти из университета, но зато хоть смогла организовать ЕГУ. Правда, и в ЕГУ философия процветала совсем недолго.
Директор Института философии НАН Беларуси настолько далек от философии, что считает ее наукой и руководит институтом философии примерно так же, как институтом бульбоводства, ориентируя на экономический эффект и повышение производительности труда.
Ладно, хватит про советскую и постсоветскую науку.
Пора браться за науку как таковую.
Читать и комментировать в Фейсбуке
* * *
Часть 5: Что мы знаем о мире?
17 декабря 2020 года
Так уж получилось, что большая часть того, что мы знаем (человечество в целом и каждый отдельный человек), мы знаем из науки, или благодаря науке.
Это наука добывает знания о природе, и научные знания дополняют, исправляют, заменяют то, что мы узнаем о природе из личного опыта.
Это наука раскапывает и интерпретирует артефакты культуры пещерных людей и всех последующих поколений, древние рукописи, произведения искусства, истолковывает фольклор и наследие, пишет и переписывает историю.
Наука пересказывает по-своему мифы, религиозные представления.
Наука выстроила стройную картину мира, претендующую на непротиворечивость и (через пополнение и наращивание знания) на полноту.
Наука захватила инициативу в образовании и практически определяет его содержание.
Наука стала тотальной, монополизировала мировоззрение, она пытается оНАУЧить всё, что не было или еще не стало наукой.
А ведь так было не всегда. И уже давно не так.
У науки нет монополии на знание о мире, и ее претензии на то, чтобы определять мировоззрение и содержание образования, не обоснованы.
Для того, чтобы это понять, нужно ответить не только на вопрос: «ЧТО мы знаем о мире?», но и на вопрос: «КАК мы знаем, то ЧТО знаем?» Как мы познаем?
Для начала нужно разделить, развести в разные стороны: а) мир как предмет познания и б) знания о мире. Мир как вещь в себе и картину мира.
Мир, изображенный на картине, или описанный в научной картине мира, и мир, который эта картина изображает — это «две большие разницы».
Наука познает мир и изображает его на своей научной картине мира в форме знания.
Большая часть того, что мы знаем о мире, мы берем из этой картины мира.
А что мы знаем о самой картине?
Глядя на любую картину, мы сравниваем изображенное на ней с оригиналом. Сравниваем и устанавливаем: похоже или не похоже, подобно или не подобно. Но не говорим, что это одно и то же. Правда, есть два исключения-заблуждения:
- Свой перцептивный образ мы принимаем за оригинал, отождествляем образ и источник.
- Свои знания мы склонны принимать за то, что «на самом деле».
Эти заблуждения, или иллюзии, очень полезны: первое — для адаптации организма в природной среде обитания, второе — для удобства и комфорта в социальной жизни.
Но то, что это заблуждения, доказано математически в теоремах Курта Геделя о полноте и неполноте и в теоремах Алана Тьюринга об остановке и алгоритмах.
Но сначала был Кант, критиковавший чистый разум за то, что он способен представить непротиворечивые доказательства для взаимоисключающих антиномий.
Потом уже семантическую и синтаксическую формулировки теорем Геделя интерпретировали таким образом, что с антиномиями все в порядке, поскольку любая формальная система доказательств не может быть сразу и полной, и непротиворечивой.
Но это бы полбеды, а Тьюринг еще и доказал, что остановить последовательность доказательств формально невозможно, это можно сделать только произвольно.
Ну и добил это все Альфред Тарский, закольцевав свойство непополняемости теорий и формальных систем с условием их неразрешимости, т.е. присутствием в любой теории принципиально недоказуемых аксиом.
Так вот, фанаты науки, сциентисты, пролетарии научного труда, да и большая часть ученых просто забывают об аксиомах, лежащих в основе научного метода и подхода, т.е. о том, с чего начинается наука. И забывают об алгоритмической проблеме остановки, т.е. о конце.
Если обобщить все эти изыскания математиков и логиков в отношении претензий науки, то можно сформулировать несколько принципов:
- Знание о науке не может быть научным.
- Изменение систем аксиом науки не может быть сделано в рамках научного подхода.
- Научное знание в отношении любого предмета дополняется ненаучным.
- Ненаучное знание существует и ничем не уступает научному, если известна система аксиом.
- Решение об остановке научного процесса познания принимается всегда извне науки, т.е. наука управляема тем, что не является наукой.
Ну, пока хватит. С этим надо переспать. Потом продолжим.
Читать и комментировать в Фейсбуке
* * *
Часть 6
17 декабря 2020 года
Конечно, наука никогда не имела монополии на знание. Впрочем, настоящая наука на это и не претендовала. Такая претензия была сформулирована и продвигалась в философии позитивизма. Позитивисты, кто-то мягко и паллиативно, кто-то твердо и категорично, настаивали на том, что только научное мировоззрение истинно, все остальные — заблуждения.
Позитивисты знали о других мировоззрениях и противопоставляли позитивные знания о мире спекулятивным знаниям, метафизике и религии.
Поэтому важно разобраться с взаимоотношениями науки и философии.
Но не только с философией. Рядом с наукой сосуществуют псевдонаука, эзотерика, религия, мифология, идеология, которые тоже строят свои картины природы и мира в целом.
Кроме того, искусство, техника и инженерия познают и конструируют «вторую природу», рукотворный мир, не претендуя на познание «первой» природы, оставляя эту часть мира науке.
И все ненаучные области познания и деятельности строят разнообразные отношения с наукой.
Псевдонаука мимикрирует под науку.
Эзотерические учения подражают науке или религии.
Инженерия, будучи надстройкой над наукой, имеет дело с преобразованием природных объектов, поэтому во мнении многих инженеров не различает себя от науки.
Так ненаучные виды познания и деятельности ориентируются на науку как на образец познания.
А сама наука пытается распространить свой метод и наукообразные формы на объекты и предметы, не подлежащие научному познанию.
Что значит, не подлежащие научному познанию?
И как различать научное знание от ненаучного, наукообразного, псевдонаучного?
Карл Поппер стал докапываться до аксиоматики научного подхода, чтобы доказать, что психоанализ не является наукой и не может ею быть.
Ни один из объектов и предметов психоанализа не подлежит научному познанию.
После Поппера это известно всем образованным людям.
Но психоанализ — не единственная дисциплина, которую преподают в университетах и для овладения которой нужно очень много знать и уметь. И далеко не на каждую такую дисциплину находится свой Поппер.
Хорошо хоть в английском языке различается science , knowledge , study . Не все, что подлежит study , является science .
Берегитесь псевдонаук, псевдознания и тоталитарного сциентизма!
Читать и комментировать в Фейсбуке
* * *
Часть 7
17 декабря 2020 года
Гегемония науки длилась недолго, не больше двух веков: с XVII века до середины XIX века.
С XVII века наука вместе с философией противостояли гегемонии религии и теологии, которая длилась почти полтора тысячелетия.
Главным оружием науки в этом веке была философская концепция двух истин. Главный принцип:
«Мы не лезем в вашу сферу, не говорим о Творце и творении, имеем дело только с тварным миром, а вы не лезете со своими архаичными авторитетами в нашу песочницу — в природу».
Почти сто лет понадобилось, чтобы наука эмансипировалась от философии. Ученые всё меньше интересовались философскими вопросами и проблемами, своих забот хватало. Но зато философы заинтересовались наукой как способом познания и подходом, отличным от философского.
Отстояв свою песочницу, избавившись от цензуры религии и опеки философии, наука недолго торжествовала, в конце XVIII века появилась инженерия.
Инженерия до ХХ века не конкурировала с наукой, поскольку не создавала собственного мировоззрения и картины мира. Весь XIX век инженерия училась ставить науке цели и задачи. Практический разум подчинял чистый.
По мере освоения практическим разумом чистого разума вставали философские проблемы, от которых философию лихорадило. Наука продолжала свою экспансию, начинала дробиться и делиться. После физики, первой науки о природе, появилась вторая — химия (вот так как-то это происходило, см: «Методология для философов Летучего университета» ).
Потом начался парад наук. К концу XIX века уже существовали десятки в той или иной степени развитых наук, которые обзавелись собственной социальной инфраструктурой, создавались предметные университетские кафедры, развивались отрасли промышленности и хозяйства, требовавшие подготовленных специалистов в конкретных дисциплинах.
Мультипликация наук о природе распространилась и на науки о культуре и о духе. И здесь обнаружились пределы, границы и рамки научного подхода.
Первые попытки онаучить экономику и социологию поставили фундаментальные проблемы познания, вывели философию на рефлексию оснований познания.
Традиционные гуманитарные дисциплины — история, правоведение, языкознание — не способны были помочь в разрешении этих проблем.
Если не углубляться, не поднимать весь ворох дискуссий и изобретений на этом пути, можно рассмотреть одну психологию.
Принято считать датой рождения науки психологии год создания Вильгельмом Вундтом первой психологической лаборатории в Лейпцигском университете.
Но Вундт был в теме и понимал, что могут быть две психологии: одна — научная, эмпирическая, другая — ненаучная, интроспективная. Вторую психологию Вундт назвал психологией народов.
Это вундтовское разделение психологии на две части пытались преодолеть до 30-х годов ХХ века. Но так и не разрешили, просто махнули на это рукой и постарались забыть.
Через сто лет после Вундта Владимир Зинченко повторил его рассуждение коротко и иронично:
«Психология делится на две части: научную и интересную. Интересная психология — ненаучна, научная же — неинтересна».
Попытка создать научную эмпирическую психологию по образцу естественных наук поставила две неразрешимые до нашего времени проблемы: психофизическую и психофизиологическую проблемы. Обе проблемы ставят один вопрос: «Как возникает нематериальное на материальном носителе?» Грубо говоря, какое отношение мозг имеет к психике? Как из электрохимических процессов возникают ощущения?
Об этих проблемах XIX века тоже почти забыли, но к XXI веку о ней пришлось вспомнить в связи с искусственным интеллектом.
Тест Тьюринга в его слабой форме машины уже давно проходят легко.
Но вопрос остается: можно ли бесконечно усложняя «железо» (элементную базу) и «софт» ожидать, что этот комплекс когда-нибудь начнет думать и чувствовать?
И при чем тут наука?
А это уже не просто новая история, а таки проблема.
Смотрите:
Читать и комментировать в Фейсбуке
* * *
Часть 8
18 декабря 2020 года
Может ли наука ответить на вопрос, что нам делать с нашей революцией?
Я-то знаю, что не может. Она не может ответить ни на один вопрос современности.
Это методология может всё.
Как когда-то могла наука.
Читать и комментировать в Фейсбуке
* * *
Часть 9: О пролетариях-звездочетах
18 декабря 2020 года
Иногда, чтобы лучше думалось об актуальных задачах, следует отвлекаться на размышления, не имеющие к ним отношения. Упираясь лбом в решаемую задачу, сознание зацикливается и герметизируется. Отвлекшись на нечто другое, можно выйти за границы и рамки, тогда может подфартить, и решение находится периферийным сознанием, остается его только оформить.
У меня состоялся большой разговор о цифровом государстве, и стоило бы записать некоторые новые соображения на этот счет, но инициатор разговора вызвался сам все оформить, поэтому я подумаю об этом потом.
Предстоит сделать доклад на онлайн-форме «Вероятная Беларусь» о местном самоуправлении и его значении для нашей революции.
И об этом я тоже подумаю позже.
UPD. Смотрите:
А пока в продолжение рассуждений о науке вспомнил одну давнюю историю.
Это было в 1984 году. Я работал на кафедре «Прикладная психология, социология и педагогика» в ЛИИЖТе. Кафедра была образована на базе Бюро конкретных социальных исследований, которое чуть позже мне довелось возглавлять.
Это была первая и, кажется, на том момент единственная гуманитарная кафедра в техническом вузе. Кафедры марксизма-ленинизма, научного коммунизма и истории КПСС в расчет принимать не стоит, они отвечали за чистоту идеологии и к наукам, исследованиям, прикладным задачам отношения не имели.
Ну, поэтому иногда на нас сваливались неожиданные задачи извне.
Так, весной 1984 года на нас свалилась командировка в Архыз. Точнее, Нижний Архыз в Карачаево-Черкесии, где тогда находилась специальная астрофизическая лаборатория АН СССР, а над ней — самый большой на то время в мире оптический телескоп с 6-метровым зеркалом.
Но мы туда ехали не на звезды смотреть в телескоп, а на людей, которые эти звезды в этот телескоп наблюдают.
Группа состояла из психологов, социологов и, естественно, начальства.
Начальство не справлялось с проблемами, но несло ответственность. Ну а мы должны были что-то там сделать.
Проблема же состояла в том, что в поселке ученых-звездочетов, астрономов, астрофизиков и математиков что-то пошло не так.
Руководство Академии наук, партийные и советские органы были завалены жалобами, докладными, сигналами и требованиями про семейные склоки и разборки, повальное пьянство в коллективе, кроме того, зафиксировано несколько случаев самоубийств. Ну и вообще — бардак и разложение.
Партийные, комсомольские и профсоюзные мероприятия проблем не решали, своих прикладных психологов и социологов в АН и астрономических институтах не было, вот и нашли единственную гуманитарную кафедру в железнодорожном вузе.
Где звезды, а где шпалы, мосты и туннели?
Но ведь люди и шпалы кладут, и звезды считают.
Правда, это несколько разные люди, с разными интересами и запросами.
Нижний Архыз — маленький поселок в Зеленчукском районе Карачаево-Черкессии. Станица Зеленчукская — обычная деревня в предгорьях Кавказа. И в ней живут укорененные местные жители, живут нормальной жизнью в обычных домах без водопровода и газа, топят печки, ходят за водой к колонкам, разводят овощи в огородах. А вот в Нижнем Архызе живут интеллигенты из Москвы, Ленинграда, еще из каких-то больших городов. Живут в нескольких пятиэтажках со всеми удобствами. Чистый воздух, горы, стабильная зарплата, школа для детей и детский сад рядом, даже клуб есть, где кино крутят и самодеятельностью можно заниматься, петь, танцевать, крестом вышивать. Мечта простого советского человека.
Чего этим звездочетам еще надо?
А оказалось, что надо чего-то еще.
Наивные выпускники университетов соглашались ехать в Нижний Архыз, влекомые мечтой о звездах и науке — с одной стороны, и за гарантированным жильем и трудоустройством — с другой стороны.
О каких-то специфических запросах и потребностях молодые люди не очень задумывались, поскольку господствующая тогда идеология не предполагала, что ученые-астрономы и рабочие БАМа имеют разные потребности. (Впрочем, с рабочими БАМа тоже всё не вписывалось в нарратив советской идеологии.)
И вот, мечтатели-звездочеты, люди, увлеченные высокой наукой (а что может быть возвышенней астрономии), оказываются в положении простых рабочих, почти крепостных.
Им дали квартиры — а это на всю жизнь. Теперь они прописаны в сельской местности автономной республики.
Им дали работу, к которой они привязаны жильем и пропиской, но без возможности карьерного роста.
Да, у них ограничено удовлетворение культурных запросов, балета, оперы, Эрмитажа в Нижнем Архызе нет. Но ничего этого нет и в райцентре — в станице Зеленчукской, ни в столице всей республики — городе Черкесске. Там, может быть, этого всего и не надо. А вот астрономам и математикам без всего этого скучновато.
Отсюда и пьянство.
От пьянства — к семейным склокам и проблемам.
Экстремальные занятия тогда еще не были в моде, но за месяц до нашего приезда насмерть разбился дельтапланерист.
Дело в том, что поселок находится у подножья горы, на вершине которой на высоте 2000 метров расположен сам телескоп и обсерватория. Это 17 километров по горной дороге. Заступающих на дежурство возят на автобусе туда и обратно. Скука. Вот несколько энтузиастов обзавелись дельтапланами, в гору ехали на автобусе или грузовике, а с горы спускались на дельтаплане, какое-никакое развлечение, и себе адреналин, и людям зрелище.
Можно и так избавляться от скуки, но водка доступнее.
А скука неизбывная.
И дело даже не в том, что наблюдение в телескоп только в детских представлениях выглядит романтично, а в реальности — это рутина, ежедневная скучная работа по обслуживанию огромного зеркала, многократное фотографирование одних и тех же участков звездного неба, обслуживание спектрометров и прочих приборов.
Хуже — другое: у астрономов при удаленной обсерватории нет никаких карьерных перспектив.
Рабочие задания по наблюдению и фотографированию они получают из столичных астрономических институтов.
Не сами ставят себе исследовательские задачи, а просто обслуживают профессоров и научных работников университетов и НИИ, выполняют задания даже для аспирантов и дипломников, которым нужен эмпирический материал наблюдений, чтобы писать свои курсовики, дипломы и диссеры.
И вот люди, с высшим образованием, с мечтами о большой науке, с культурными и духовными запросами, вынуждены обслуживать других, выполняя черную и скучную работу.
Научно-технический прогресс к концу ХХ века стал требовать от пролетариев и рабочих очень высокой квалификации. Токарь, фрезеровщик, сварщик — обычные раньше профессии при переходе на современную технику, на станки с ЧПУ, на работу с многочисленными видами новых материалов требовали многих лет учебы. Не говоря уж об операторах АЭС, диспетчерах и пилотах в авиации. Что в ПТУ, что в университете на математических и физических факультетах — время учебы почти одинаковое.
Но статус и самоощущения — разные. Выпускники университетов много о себе воображают. А работа, которую им могут предложить институты, ничем не отличается от работы рабочего на конвейере и за станком.
В общем, побывали мы тогда не в наукограде, не в академгородке, не в закрытом городе с номером, а в наукодеревне. Со всеми ее прелестями.
Вот тогда я вживую столкнулся с пролетариатом от науки.
Ничего обидного в этих словах нет.
Так устроена индустриализированная наука: от 90% до 95% занятых в такой науке людей — обычный пролетариат.
И он характеризуется отчуждением от целей, смысла и результатов труда.
По сути и смыслу, эти люди — пролетариат, со всем атрибутами отчуждения. Но вот самосознание не совпадает с социальным статусом и деятельностной ролью. Будучи пролетариями, они думают о себе как об ученых.
И от этого возникает когнитивный диссонанс и экзистенциальное напряжение.
Как индустриальным пролетариям вредно думать о прибавочной стоимости, так и когнитариату (пролетариям в научной сфере) вредно думать о том, что есть наука в ее современном виде.
Иначе придется либо бастовать и бунтовать, либо снимать напряжение алкоголем и экстримом.
Экстрим, конечно же, лучше и красивше. Но ни то, ни другое не заполнит зияющую пустоту зазора между высоким смыслом деятельности и функцией на рабочем месте.
Даже если устремить взор на звездное небо над головой.
P.S. Да, наш доклад и отчет о командировке в наукодеревню не получил хода. Видимо, был забыт сразу же после прочтения, а может быть, и до прочтения.
Академгородки и наукограды через несколько лет испытывали еще большие проблемы. Мне довелось уже после развала ССС побывать на руинах двух таких городов, один из них умер, а другой до сих пор засекречен, поэтому я не знаю о его судьбе.
А вот Новый Архыз немного ожил. Там уже в XXI веке запустили еще два или три радиотелескопа. Жизнь стала налаживаться. И, кроме водки, в сельпо появились качественные напитки.
Читать и комментировать в Фейсбуке
