Телесные немощи стали одолевать престарелого императора Юстиниана после того, как он переступил порог 80-летия; он, однако, продолжал держать бразды государственного правления в собственных руках. Но душа его, и ранее находившая утешение в помышлениях о горнем и вечном, о «едином на потребу», теперь, в преклонные годы, с особой отрадой и постоянством предавалась богомыслию. Ш. Диль писал об этой его погруженности в богословские размышления с высокомерным предубеждением закоренелого позитивиста: «Им овладела мания богословствования. Уже давно забота о религиозных делах была так дорога его сердцу, что ради них он забывал самые существенные интересы государства; теперь же эта забота охватила его целиком. Примечательно, что последний указ, изданный Юстинианом 26 марта 565 года, относится к церковным делам, и переполнение его цитатами из Святого Писания и отцов Церкви отлично характеризует настроение государя… Естественно, что зараза такого печального примера властвования охватила все ступени управления»^[1]. В подтверждение своего приговора Ш. Диль цитирует стихи младшего современника Юстиниана поэта Кориппа, в которых, однако, нет и тени осуждения святого императора: «Старик более ни о чем не заботился; уже холодея, он жил только ожиданием вечной жизни; ум его витал в небесах»^[2].

Эдикт, в котором говорится “о нетленности Тела Господа”, упоминает лишь Евагрий

За год до кончины, в конце 564 года, Юстиниан, по свидетельству Евагрия Схоластика, издал богословский эдикт, «в котором он назвал Тело Господа нетленным и невосприимчивым к подлинным физическим страданиям»^[3]. Этот эдикт не сохранился и известен только из ссылки на него этого историка, поэтому судить о его действительном содержании по несколько туманному, слишком лаконичному и не лишенному внутренних противоречий изложению у Евагрия затруднительно. С одной стороны, Евагрий приписывает эдикту мысль о том, что Тело Господа не было подвержено ни тлению, ни подлинным страданиям, а с другой – излагая этот документ, пишет об упомянутых в нем «естественных или избранных по собственной воле страданиях»^[4]. Тем не менее, Евагрий обвиняет Юстиниана в том, что в конце жизни он впал в афтардокетическую ересь. Эта ересь выросла на почве крайнего монофизитства, именно ее отстаивал Юлиан Галикарнасский в споре с умеренным монофизитом Севиром Антиохийским. Нет никаких данных о том, что Юстиниан когда-либо, и в старости также, высказывался против Халкидонского ороса, что он когда-либо отрекался от последовательного диафизитства; хорошо известно, что он всегда стремился к примирению с монофизитами, но на почве Халкидонской христологии, которую считал для этого необходимым изложить в ключе, совместимом с учением святого Кирилла Александрийского, служившего непререкаемым авторитетом для умеренных монофизитов – севериан. На основании подобных затруднений в выявлении действительного содержания упомянутого эдикта современный исследователь А. Геростергиос приходит к выводу, что подобного эдикта вовсе не было и что он вымышлен противниками императора, обвинившими его во впадении в афтардокетическую ересь^[5].

Может быть, и так, но, поскольку низложение патриарха Константинопольского святого Евтихия имело место, и, судя по рассказу об этих событиях у Евагрия, низложен он был по указанию императора за отказ согласиться с учением о нетленности Тела Спасителя, утверждение Геростергиоса представляется слишком смелым. Можно предположить, что в глубокой старости, утрачивая прежнюю остроту ума, Юстиниан стал настаивать на нетленности не потому, что принял аргументацию и последовательные выводы афтардокетической доктрины, монофизитской по своему происхождению и по своей внутренней логике и даже клонящейся в сторону докетизма, но просто потому, что слова о тленности звучали для благочестивого слуха престарелого императора на грани с кощунством, как они, скажем, воспринимаются нередко не сведущими в богословских тонкостях православными, которые всецело привержены Халкидонскому оросу, просто потому, что они при этом могут в понятие тленности влагать не тот смысл, который вкладывал в него в свое время Севир и православные противники афтардокетизма. Юстиниан был искушенным богословом, но в пору дряхлости он, возможно, уже не обладал способностью к изощренной логике, которая могла бы удержать его от неосторожной христологической формулы.

В ночь с 13 на 14 ноября 565 года от Р.Х. в возрасте 83 лет император Цезарь Август Флавий Петр Савватий Юстиниан Римский, Алеманнский, Готский, Франкский, Германский, Антский, Вандальский, Африканский, счастливый, победитель (imperator Caesar Augustus Flavius Petrus Sabbatius Justinianus Romanus, Alemannicus, Gothicus, Francicus, Germanicus, Anticus, Vandalicus, Africanus, felix, victor) мирно отошел ко Господу. Как и его предшественники, он был погребен в храме 12 апостолов.

Современники и потомки судили об императоре Юстиниане неравнодушно и противоречиво

Масштабностью своих деяний, глубиной влияния на ход мировой истории из императоров Рима, правивших после святого Константина, ему не было равных. Но современники и потомки судили о нем неравнодушно и давали ему разные оценки, вплоть до противоположных. Прокопий Кесарийский, из сочинений которого мы почерпываем максимум сведений о его эпохе, изловчился предложить своим читателям на выбор три радикально различающихся аттестации: рептильно панегирическую в «Истории строений», злобно пасквильную в «Тайной истории» – «Анекдотах» и сдержанно апологетическую, хотя и не без прикровенной критики – в «Истории войн», которая одна и заслуживает серьезного отношения, в то время как приговор, вынесенный великому императору в «Анекдотах», проливает свет скорее на личность самого историка, чем на тех исторических деятелей, которые в ней представлены.

Младший современник Юстиниана и Прокопия Евагрий Схоластик в своей «Церковной истории» вступил в соревнование с Прокопием по безответственной хлесткости приговора, который он выносит императору. Предвосхищая суд Божий и игнорируя суд церковный, с которым он решительно разошелся в своей оценке, Евагрий ниспосылает Юстиниана, который, по его словам, «наполнил всё беспорядком и смутами», «в самые нижние пределы ада»^[6]. На столь широкий жест историка, как кажется, подвигла благочестивая ревность, которая не совсем по разуму: Евагрий, как уже сказано, вменяет Юстиниану афтардокетическую ересь.

Агафий Миринейский в своей оценке плодов государственной деятельности Юстиниана выступает скорее как апологет, но избегает односторонности: «Император… покорил всю Италию и Ливию, провел успешно эти величайшие войны и первый… среди всех царствовавших в Византии показал себя не на словах, а на деле римским императором. Но эти… деяния были совершены, когда он был еще молод и полон сил»^[7]. Агафий не одобряет политику Юстиниана в поздний период его правления, когда он предпочитал не воевать, но сталкивать противников империи между собою, прибегая к подкупам и тем самым расточая казну, и укоряет его за то, что «он легко переносил ликвидацию легионов, как будто в них в дальнейшем совершенно не было нужды»^[8]. Тем более что в результате «нерадение охватило и тех, которые занимали вторые должности в управлении государством… Они часто открыто обманывали (воинов), часто выплачивали содержание гораздо позднее, чем должно»^[9], но, несмотря на справедливо обозначенные Агафием недостатки административной системы, он в целом позитивно оценил плоды искусной дипломатии Юстиниана: когда одни варвары вступали в войну с другими, «и истребляли друг друга, он, сам не прибегнув к оружию, победил их только своей мудростью при любом исходе борьбы и лишил их всякой надежды на будущее. Когда они страдали, поглощенные внутренними бедствиями, то, естественно, уже и не помышляли о походах против римлян»^[10].

Историки нового времени воспроизводят характеристики, которые даны были личности и правлению Юстиниана его современниками. Задавший тон западной византофобии Э. Гиббон, опираясь на Прокопия, а более определенно на его пышущую ненавистью к императору «Тайную историю», которой он охотно доверял, в своей характеристике Юстиниана изощряется в язвительности: «Он отличался добродетелями домашней жизни – целомудрием и воздержностью, но беспристрастная любовь к женской красоте причинила бы менее вреда, чем его супружеская привязанность к Феодоре, а его воздержный образ жизни был урегулирован не благоразумием философа, а суевериями монаха»^[11].

Для несравненно более объективного историка Ш. Диля правление Юстиниана разделяется на периоды, которые заслуживают разной оценки, потому что он «действительно пережил самого себя… Однако несправедливо судить об императоре по этому периоду упадка, когда под внешностью величия и славы так жестоко обнаружились его слабости. Это так же несправедливо, как судить о Людовике XIV, которого Юстиниан напоминает многими чертами, по последним пятнадцати годам его долгого царствования… Великие замыслы его политики не раз омрачались посредственностью исполнения, окончательные результаты его гигантского честолюбия были во многих отношениях плачевны. Дело реформы управления осталось невыполненным, попытка религиозного соглашения не удалась самым жалким образом, а дипломатические уловки оказались бессильными защитить государство»^[12]. В этом перечне мнимых или раздутых неудач знаменитый византолог обнаруживает чрезмерную придирчивость, и всё же он призывает не закрывать глаза на «благородные намерения и высокие мысли этого… управления, увидеть бесспорное величие этого долгого царствования» и достойным образом оценить «совершившийся огромный и плодотворный прогресс цивилизации в громадных областях его империи»^[13].

Ф.И. Успенский: Юстиниан “пожертвовал реальными интересами на Востоке для фиктивных выгод на Западе”

Характеристики русского историка Ф.И. Успенского, выраженные не столь риторическим и высокопарным слогом, представляются более конкретными: «Юстиниан умел пробудить силы государства и дал неимоверное напряжение всем умело сосредоточенным в руках материальным и духовным средствам империи. Юстиниан показал, что мог сделать в VI веке настойчивый и талантливый государь, руководясь идеалами греко-римского мира. Многие последующие императоры пытались повторить Юстиниана, но никто не достигал намеченных им задач»^[14]. Но оборотной стороной грандиозности его замысла оказалась, по Успенскому, растрата государственных ресурсов на ложные и в конечном счете призрачные цели и проистекающая отсюда непрочность достигнутых результатов: «Юстиниан не понял средневековой Византии и не проникся жизненными интересами своих ближайших подданных. Если бы призрак Римской империи менее овладел его воображением, то он не употребил бы столько настойчивости и не потратил бы так много средств на далекие предприятия, каковы итальянские войны, но позаботился бы, прежде всего, о защите сердцевины империи и о скреплении Сирии и Палестины. Пожертвовав реальными интересами на Востоке для фиктивных выгод на Западе, Юстиниан не взвесил и тех этнографических перемен, какие происходили на Балканском полуострове»^[15], иными словами, Ф.И. Успенский задним числом рекомендует Юстиниану политический курс правившего без малого столетие спустя Ираклия, но тот сосредоточил силы государства на Востоке не в результате произвольного выбора, а принужденный к тому потерями, которые до него понесла империя на Западе, когда к тому же в связи с возросшей угрозой на восточных границах реванш на Западе лежал за пределами возможного. Упрекая Юстиниана за то, что тот не захотел стать правителем средневековой Византии, Успенский требует от него немыслимого: Юстиниан был Римским императором, но еще не Ромейским. Вписать свою государственную программу в концепты ученых, сочинявших свои труды более тысячи лет спустя после него, – это, конечно, вполне кабинетный кунстштюк, лежащий далеко от области реальной политики, в пространстве которой действовал Юстиниан.

“Единое государство, единый закон и единая Церковь” – вот краткая формула всей государственной деятельности Юстиниана

А.А. Васильев более адекватно оценивает ситуацию с осмыслением императором Юстинианом своей миссии: «Как наследник римских цезарей, Юстиниан считал своей обязанностью воссоздать Рискую империю. Но вместе с тем он желал, чтобы в государстве был один закон и одна вера. “Единое государство, единый закон и единая Церковь” – такова была краткая формула всей государственной деятельности Юстиниана»^[16]. Его успехи в реализации этой программы, по Васильеву, были относительными, но более всего ему удалась законодательная реформа: «Гигантское законодательное творение VI века имеет всемирное непреходящее значение. Свод законов Юстиниана сохранил нам римское право, вписавшее существенные принципы того права, которое управляет современными нам обществами»^[17]. Но Васильев оценивает как совершенно провальную финансовую политику Юстиниана: «В финансовом отношении империя стояла на краю гибели… Его обширные военные предприятия на Западе, требовавшие громадных средств, разорили Восток и оставили преемникам тяжелое, запутанное наследство»^[18]. Слова об угрозе гибели государства представляют собой преувеличение: имперская казна была действительно истощена, на что потом сетовал преемник Юстиниана, но поступление налогов в казну не прекратилось. Между тем хорошо известно, как современные государства, и даже самые могущественные среди них, умеют обходиться при хроническом дефиците бюджета, далеко перекрывающем казенные запасы драгоценных металлов, а Римская империя при Юстиниане представляла собой сверхдержаву.

Г.А. Острогорский в своей оценке Юстиниана и плодов его деятельности не скупится на пафосные выражения: «Неоспоримо, что Империя Юстиниана являет картину грандиозной мощи. Как будто желая вновь показать себя, старая Империя обнаружила все свои силы и как в политическом, так и в культурном отношении пережила последний крупный подъем. В своем территориальном протяжении она вновь достигла наивысшей точки, объяв весь средиземноморский мир. В литературе и искусстве старая культура пережила в христианском обличье невиданный расцвет»^[19]. Но это не панегирик, или, лучше сказать, этим пассажем панегирик заканчивается, а затем историк, повторяя предшественников, предлагает уже диагноз или даже приговор: «Эпоха Юстиниана не ознаменовала собой, как он этого хотел, начала новой эры; она означала конец великой умирающей эпохи. Юстиниану не дано было обновить Империю. Он смог лишь на краткое время внешне восстановить ее, внутреннего перерождения состарившееся позднеримское государство при нем не испытало»^[20]. В этом заключении поражает игнорирование того колоссального обстоятельства, что поздняя Римская империя при Юстиниане завершала начавшееся при святом Константине перерождение, беспримерное по своей радикальности, – из языческой она стала христианской. «Территориальное восстановление, – полагает Острогорский, – было лишено прочного основания, и именно поэтому последствия стремительного крушения реставрационных усилий Юстиниана были вдвойне тяжелыми… Юстиниан оставил своим преемникам внутренне истощенное, экономически и финансово полностью расстроенное государство»^[21].

Именно Юстиниан развил концепцию дипломатии как сложной науки и прекрасного искусства

В том же русле лежит и резюмирующее заключение о правлении Юстиниана, сделанное современным британским историком Дж. Норвичем, который в своей оценке также устанавливает баланс похвалы и порицаний: «Несмотря на все свои усилия, Юстиниан оставил империю в состоянии экономического упадка… Но с другой стороны, он оставил ее также бесконечно более богатой учреждениями, общественными службами и строениями и несравненно более прекрасной. Во время его правления расширились границы империи, а законы были упрощены и упорядочены. Он сам работал не щадя себя и без устали брался за то, в чем видел благо своих подданных. Если он и терпел неудачи, то это связано было с тем, что он ставил перед собой слишком высокие цели, и никогда по причине противоположной. Время его правления наложило свою печать на империю, и прошли столетия, прежде чем эта печать изгладилась»^[22]. Д. Оболенский, характеризуя политическое наследие Юстиниана, особый акцент делает на его дипломатических успехах: «Именно он… развил и завещал своим преемникам концепцию дипломатии как сложной науки и прекрасного искусства, в котором военное давление, политический ум, материальные посулы и религиозная пропаганда сливались в мощное оружие имперских устремлений»^[23].

Историки солидарны в суждении о крушении совершенного Юстинианом «восстановления вселенной», о скорой после его кончины утрате завоеваний, сделанных на Западе, но какова мера устойчивости и непрочности результатов государственных деяний и в частности победоносных войн? Судить об этом можно по-разному, и в любом случае выводы будут не лишены произвольности. Часть территорий в Италии была утрачена уже в правление преемника Юстиниана Юстина Младшего, но другие регионы Италии оставались под властью Константинополя еще в течение многих столетий. Рим оставался в лоне империи до середины VIII века, пока не перешел к франкам. На юге Италии и на Сицилии ромейское присутствие продолжалось еще несколько веков. Отвоеванная у вандалов Африка принадлежала империи, пока не была завоевана арабами. А долго ли существовала империя Гогенцоллернов, не говоря уж о первой и второй империи во Франции? При этом, однако, во всяком случае о Бисмарке не принято говорить как о политике, чьи труды пропали втуне, скорее он имеет репутацию предельно успешного государственного деятеля. Для наиболее релевантного сравнения можно указать на длительность существования империи Карла Великого, которая как реальная политическая величина не продержалась и полувека, а ее номинальное существование прекратилось в начале X столетия. Это вовсе не значит, что с последним из императоров исчезли все последствия усвоения франкскому королю императорского титула, но тем более не бесплодным осталось для последующих веков влияние того обстоятельства, что и после того, как часть Италии была захвачена новыми варварами – лангобардами, другая ее часть и самый Рим остались в лоне империи со столицей в Константинополе. Юстиниану Италия обязана тем, что в ней сохранился очаг высокоразвитой культуры христианизированного эллинизма в эпоху, когда большая часть Западной Европы переживала метаморфозу, одним из аспектов которой была варваризация регионов, которые ранее входили в состав империи, или, что то же, средиземноморской экумены, но были вырваны из нее в результате переселения народов.

Благодаря усилиям Юстиниана в Италии сохранился очаг высокоразвитой культуры тогда, когда варвары переделывали Европу

Расширение империи более чем в два раза, возвращение в имперское лоно Рима и Италии, составление грандиозного законодательного Корпуса, организация V Вселенского Собора и, как высший символ свершений, созидание храма Святой Софии – самого поразительного творения архитектурного гения человеческого и выше чем человеческого, – вот те победные трофеи, которые воздвигнуты были Юстинианом в память о его великой эпохе, одной из самых блистательных в истории человечества.

   

Православная Церковь прославила Юстиниана и его супругу августу Феодору в лике святых, установив днем их общей памяти 14 ноября по юлианскому календарю. В святцах Католической церкви нет имен ни Юстиниана, ни Феодоры, равно как нет в них и имени равноапостольного Константина, но на Западе всегда существовало и принципиально иное отношение к нему. Данте, не устрашившийся в своей «Божественной комедии» поселить современных ему пап Николая III, Бонифация III и Климента V в глубинах ада, душу императора Юстиниана встречает в раю в сиянии неземного света. Поэт обращается к нему с вопросом:

«Но кто ты, дух достойный, и пред нами
Зачем предстал в той сфере, чье чело
От смертных скрыто чуждыми лучами?»

Так я сказал сиявшему светло,
Тому, кто речь держал мне; и сиянье
Его еще лучистей облекло…

«Был кесарь я, теперь – Юстиниан;
Я, Первою Любовью вдохновленный,
В законах всякий устранил изъян…

Я стал ступать, как Церковь; потому
И Бог меня отметил, мне внушая
Высокий труд; я предался Ему,

Оружье Велисарию вверяя,
Которого Господь в боях вознес,
От ратных дел меня освобождая…»

Osanna, sanctus Deus Sabaoth,
Superillustrans claritate tua…

Так видел я поющей сущность ту
И как она под свой напев поплыла,
Двойного света движа красоту^[24].

Данте никогда не видел Святой Софии, но созданный им образ души Юстиниана, движущейся в сиянии присносущного Света, словно вдохновлен был видением этого светоносного храма, восторженные рассказы о котором поэт мог слышать из разных уст.