11 января из печати выйдет книга «Герман» — о режиссере Алексее Юрьевиче Германе (1938–2013), снявшем фильмы «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны», «Мой друг Иван Лапшин», «Хрусталев, машину!» и, наконец, «Трудно быть богом». Книга публикуется в «Черной серии» издательства «Сеанс», начатой изданиями «Сокуров», «Муратова», «Балабанов» и «Расторгуев». Среди авторов статей — Любовь Аркус (составитель этой книги и друг Алексея Германа), Алексей Герман-младший, Михаил Ямпольский, Олег Ковалов, Дмитрий Быков и другие.

С разрешения редакции «Сеанса» «Фонтанка» публикует фрагмент издания — часть статьи историка Льва Лурье о семье режиссера и жизни в послевоенном Ленинграде, безусловно, оказавшем влияние на становление Мастера.

«В 1990‐е годы я работал на телевидении и придумал записать большое интервью с Алексеем Германом. Он незаслуженно хорошо ко мне относился, привечал. К тому же Герман был великолепным рассказчиком. Сложность заключалось в том, что с нами работал очень смешливый оператор, Игорь Юров, а Герман так забавно рассказывал, что снимать было невозможно: сначала хохотал Юров, потом вся группа. Раз за разом интервью срывалось. Из этих прекрасных, увы, не записанных бесед я и узнал о первых детских воспоминаниях Германа.

Когда мы говорим про Алексея Германа, важнее всего его родословная. Он родился в семье известнейшего советского писателя‐классика — Юрия Павловича Германа, причем — как это не часто случалось в советской литературе — писателя, любимого читателями и обласканного властью. Его книги читаются без отрыва, Герман‐старший умеет — что для русского писателя редкость — хорошо строить сюжет, наблюдателен. Он офицерский сын — из не такой уж и маленькой плеяды дворянских детей, которые сумели вписаться в советскую действительность, как, например, Константин Симонов или Сергей Михалков. Но, в отличие от Симонова и Михалкова, он близок к партийному руководству никогда не был.

Что мы знаем про Юрия Павловича Германа? Это, конечно, был победительный красавец, человек невероятного обаяния (что унаследовал и сын), любитель всех земных наслаждений: выпивка‐закуска, женщины… При этом — человек рабочий, пороки не были его главной чертой. Круг общения — соответствующий: люди исключительно порядочные и — как было принято злобно говорить в эмиграции — «подсоветские». То есть в конфликте с советской властью они не состояли. Это Вера Панова, Ольга Берггольц, Леонид Рахманов, Иосиф Хейфиц, Григорий Козинцев и стоявший несколько в стороне Евгений Шварц — ленинградская статусная интеллигенция.

«Мой друг Иван Лапшин» — один из лучших портретов поколения Юрия Павловича Германа. Бóльшая часть этого поколения сгинула в 1937 году. В фильме об этом напрямую не говорится (это скрытый ракурс, подтекст), хотя зритель догадывается: герои 1937‐й не переживут. Страх будто бы спрятан за всеобщим воодушевлением… В этом непроговариваемом — особая оптика Германа. Большевики по‐петровски грубо пытались привнести в деревенскую страну элементы цивилизации. И это, разумеется, увлекало огромное количество людей, поэтому для Юрия Павловича Германа или, скажем, Ольги Федоровны Берггольц «советская политика» легко соотносилась с тем, во что они сами верили. Они не притворялись и не придуривались, жили по правде. Они не были белыми, которые хотели казаться красными. Они скорее были красными, которые постепенно становились розовыми. Такая эволюция.

Родился Алексей Герман в 1938 году, отцом он был любим. Детство провел на Северном фронте (Юрий Павлович служил там военным корреспондентом); про это время спустя годы по отцовским очеркам он написал сценарий «Торпедоносцы», который поставил Семен Аранович.

То очень важное поколение, к которому принадлежал Алексей Герман, с легкой руки критика Станислава Рассадина стало называться «шестидесятники». Хотя, строго говоря, следовало бы говорить «пятидесятники». Росли они в самое жесткое сталинское время; детство их было тяжелым — война, блокада, эвакуация, разруха, сталинский террор. Ключевым же событием для них стал XX съезд КПСС. Это поколение, которое, выражаясь словами Ле Карре, вышло из холода…

——

После войны Германы переехали на дачу в Комарово.

Советские ученые в то время работали над атомным оружием, наука была делом первостепенным, поэтому «академические» дачи — это в некотором смысле объект стратегический. Установка власти: чтобы советский ученый хорошо работал, надо создать ему необходимые бытовые условия для труда и отдыха. И для ученых устраивают несколько таких особых «дачных поселков» — подмосковные Переделкино и Жуковка, ленинградское Комарово. В общем, это напоминало то, что сделал Берия, — шарашки — некие места, куда селили более‐менее заметных людей, представителей культуры и науки.

«Академические» дачи строили пленные немцы из сборных конструкций, которые финны поставляли по контрибуции. Но в Комарово был и настоящий русский лагерь — небольшая зона.

Дачу в Комарово давали за некоторый вклад в развитие культуры и науки Советского Союза — причем вклад совершенно разный. Например, Борис Соломонович Мейлах получил дачу за основополагающий труд о том, что думал Ленин про литературу. А онколог Николай Григорьевич Хлопин, как полагают, построил дом на деньги, которые брал с раковых больных. В «академическом» Комарово после войны поселились математики Владимир Иванович Смирнов, Юрий Владимирович Линник, зоолог и геолог Лев Семенович Берг и другие.

Постепенно, поскольку «академические» дачи были очень лакомыми, академиков начали выбирать по признаку партийности, в том числе и в гуманитарных науках, и их качественный состав сильно изменился. Это также сказалось и на Комарово. По какому принципу товарищ Сталин раздавал дачи? Советские начальники типа Никиты Хрущева или Фрола Козлова получали дачу и машину только во временное пользование, пока находились на соответствующей должности; потом дачу занимал другой начальник, как в дореволюционной России — это была «аренда», часть заработной платы; и еще на дрова давали. Жены выдающихся советских ученых — знатные «академические» дамы — сумели добиться, чтобы дачи переходили по наследству. Так удивительным образом ученые оказались в лучшем положении, чем ответственные работники.

В комаровских домах творчества писателей, архитекторов и журналистов можно было встретить всех ленинградских знаменитостей. Иногда туда даже приезжали иностранцы.

Германы получили дачу в долгосрочную аренду, конечно, не в «классическом», «академическом» Комарово, а в «интеллигентском» — в сторону Щучьего озера, но при этом неподалеку от железнодорожной станции. Дачный сарай они сдавали лауреату Сталинской премии Иосифу Хейфицу, временно находящемуся в полуопале.

Пока родители Германа отсутствовали, маленький Леша жил у Евгения Шварца. Добрый сказочник занимался с ним математикой и играл в карты. В ту пору Герман не понимал, что перед ним — великий писатель. Шварц казался ему симпатичным, но довольно занудным старичком, который приставлен следить за его поведением и учебой.

В Комарово Герман рос в разнородном, противоречивом окружении: с одной стороны, дети переселенцев из Киргизии, с другой — дети советских писателей. «Комаровские» ученые были во многом благополучнее литераторов, обеспеченнее; у многих был собственный автомобиль и личный водитель, своих детей они отдавали учиться в Ленинград. А Герман ходил в школу в Комарово. Как передать атмосферу сельской школы в послевоенные годы? — Надо сказать, что у многих учеников были вши.

Ближайшим приятелем Алексея Германа был сын советского писателя‐доносчика Петра Капицы — Саша, веселый, жовиальный человек (в конце концов, сын за отца не отвечает). Чего они с Германом только ни вытворяли: хулиганили, дрались, подкладывали железки под поезда… Алексей Герман вовсе не был «гогочкой».

Но буйная, уличная, комаровская жизнь удивительным образом сочеталась с домашней интеллигентной атмосферой «высокопоставленной» советской семьи: торжественные обеды, мясо с Кузнечного рынка, ветчина и «Цинандали» из Елисеевского магазина.

И Прокофьев со Шварцем, и Панова с Кочетовым жили в странной «комаровской близости», в своеобразном «гадюшнике». Именно так, и совершенно справедливо, назвал ленинградскую писательскую среду исследователь Михаил Нафталиевич Золотоносов: он исследовал заседания Ленинградского отделения Союза писателей ССС (ЛОСП) и на основе стенограмм восстановил историю травли Ахматовой и Бродского, уничтожения целой группы талантливых литераторов. Основу ЛОСПа составляли отвратительные невежды, мнение которых считалось беспрекословно авторитетным: какая‐нибудь Вера Кетлинская в писательской среде того времени была в сто раз важнее, чем Анна Ахматова.

——

Вернувшись из Комарово в Ленинград, семья поселилась в доме 7 на Марсовом поле. Это ампирное здание, построенное архитектором Антонио Адамини, разными фасадами выходит на Марсово поле, реку Мойку и Аптекарский переулок. Во время войны дом пострадал от немецких бомб, был восстановлен, и с 1946 года квартиры в нем предоставлялись известным деятелям культуры и науки. Кроме Германов здесь жили ведущие писатели Ленинграда: Вера Панова и Леонид Рахманов, чья дочь стала женой летописца литературного поколения «шестидесятников» Якова Гордина. По соседству жила семья лауреата Сталинской премии Бориса Чирскова. В одной парадной с Чирсковыми жила семья Бориса Мейлаха, его сын Михаил — будущий известный филолог, узник политлагерей. Их соседями была семья писательницы Нины Катерли.

Алексей Герман пошел в школу №210. Обучение тогда было раздельным. И для Германа это было время битвы молодых самцов рогами. Он попал в «уголовное царство»; это единственная крупная молодежная контркультура, оппозиционная советской власти.

Послевоенный Ленинград — это город, где подавляющее большинство населения зависит от карточек. Люди живут в подвалах и на чердаках, теснятся в многонаселенных коммунальных квартирах, нередко прямо в пустующих цехах заводов устраивают огромные многосемейные общежития. Хотя война закончилась, милицейские отчеты напоминают сводки о боевых действиях. В городе грохочут выстрелы, гибнут простые граждане и сотрудники милиции. Раздобыть боеприпасы не составляет труда, ведь четыре года вокруг Ленинграда шли бои. Подростки собирают по лесам стволы, как грибы. За один только 1945 год количество убийств и ограблений в Ленинграде возросло в два раза. Подростковые шайки действуют скопом, снимают с прохожих прямо на улице пальто, ботинки, драгоценности, вырывают карточки, воруют белье с чердаков.

Шпана, как называли хулиганов в Ленинграде, имела особую униформу. Они носили фиксы — металлические накладки на зубы. У них были ремни с тяжелыми пряжками — для драки. За поясом или в кармане лежала финка — позаимствованный из соседней Финляндии нож «пукко» с наборной ручкой. Обязательным головным убором была туго натянутая на уши серая кепка букле, называемая по таинственным причинам «лондонка». К ней прилагались белый шелковый шарф и черное двубортное драповое пальто. Широкие брюки лихо заправляли в сапоги.

Шайки шпаны были организованы по топографическому и феодальному принципу. Их костяк составляли молодые люди, обитавшие в родном дворе или квартале. Во главе стояли один или два вожака, которые, как правило, уже имели неприятности с милицией. Время от времени происходили схватки между дворами, кварталами. Иногда шайки объединялись для битвы район на район — скажем, шкапинские против василеостровских.

Драки эти были беспричинными, они напоминали турниры по боям без правил. В 1944 году банда Бориса Королева по кличке Король, состоящая из учеников школы №206, устроила драку с применением оружия в кинотеатре «Колос» и среди бела дня изнасиловала женщину‐милиционера в Екатерининском садике.

Все школьники обязаны были соблюдать лояльность по отношению к этим хозяевам уличной жизни и платить дань. Взамен им обеспечивалась безопасность от чужаков в родном квартале.

Такой образ послевоенного Ленинграда нашел отражение в одном из самых страшных фильмов Германа — «Хрусталев, машину!»: безликая толпа, серая масса, которую режиссер так ненавидел, жестоко насилует человека. Эта же масса противостоит и начальнику уголовного розыска Лапшину в одноименном фильме».

Издание доступно в предзаказе на сайте журнала «Сеанс» https://seance.ru/