Мефодий Попов — сын крестьянина села Большой Сурмет Бугурусланского уезда Самарской губернии (ныне Абдулинский район Оренбургской обл.). В 1900 году, будучи 24 лет женился, у него в семье родилось шестеро детей. В 1915 году отец его разделил между тремя своими сыновьями землю и хозяйство. Всем также выстроил по дому. Мефодию досталось около двадцати лошадей, коровы и овцы; возделывая землю, он сеял пшеницу, рожь, просо, овес.
Мефодий Попов часто совершал паломничества к православным святыням. По обычаю тех лет паломничества были обетными и были сопряжены с нелегким трудом. С собой Мефодий брал лишь мешок сухарей и несколько пар лаптей. Паломничество в Киев заняло у него около полугода. В дороге он останавливался в домах верующих людей.
В Космодемьяновской церкви служил тогда священник Лука. Человек музыкально одаренный, он организовал в селе прекрасный церковный хор. В начале 1920-х годов власти закрыли Космодемьяновский храм, и священник уехал; вместо него неизвестно откуда приехал некий человек, назвавшийся священником, и начал служить. Службу он знал хорошо, но, сдружившись с местным начальством, вел себя в отношении нравственном не вполне как священник; народ прозвал его Вахиткой и все чаще стал высказывать подозрения, что, может быть, пришелец и не является вовсе священником. Выяснять правду в епархию был отправлен Мефодий Попов. Прежде чем ехать, он отобрал у самозванца ключи от церкви и запретил ему служить до его возвращения. Все подозрения в самозванстве подтвердились, и Мефодий Попов, вернувшись домой, объявил о том крестьянам, официального же документа об этом он не привез, и Вахитка, хотя и перестал служить, но продолжал жить в селе; Мефодий снова отправился в епархию и привез официальный документ, после чего самозванец покинул село.
Авторитет Мефодия Попова среди крестьян был настолько высок, что этим решили воспользоваться проживавшие в соседней деревне Булатовка мормоны. Они несколько раз приезжали к Мефодию домой с целью убедить его пристать к их секте, предполагая, что если под давлением гонений на православие он к ним перейдет, то за ним уйдет в секту и большинство местного населения. Мефодий Попов всякий раз терпеливо, но твердо им возражал, и в конце концов они перестали его посещать, убедившись в безуспешности своих попыток совратить его с правого пути.
В 1921 году в Поволжье разразился голод, а вслед за ним началась эпидемия тифа. Весной 1922 года от тифа скончался отец Мефодия, затем жена. Когда ее хоронили, Мефодий был в тифе и без сознания, родственники уже не надеялись, что он выживет. После смерти жены Мефодий наложил на себя обет безбрачия, стал еще больше молиться и решил принять монашеский постриг.
Дочь и двоих несовершеннолетних сыновей взяла на свое попечение семья старшего сына, а младшую дочь, Клавдию, которой было тогда всего шесть лет, Мефодий отвез в монастырь — его сестры были монахини.
Летом 1926 года принял монашеский постриг с именем Максим и рукоположен во иеромонаха епископом Давлекановским Иоанном (Поярковым), временно управляющим Уфимской епархией. Определен ко храму Сергиевского женского монастыря, находившегося в десяти километрах от города Белебея.
Зимой 1927-1928 годов власти распорядились закрыть монастырь, заявив, что сюда будут свезены беспризорники и организована колония по примеру колонии Макаренко. Разрешено было остаться только священнику и десяти монахиням для совершения церковных служб для жителей округи. Им разрешили поселиться в двух сторожках при храме. Скудное продовольствие и дрова привозили крестьяне, пищу насельницы готовили на костре.
Весной 1928 года в монастырь привезли колонистов, директором колонии был назначен татарин. Однажды среди ночи колонисты разбили стекло в алтарном окне, стянули покрывало с жертвенника, опрокинули священные сосуды и вытащили антиминс, который затем бесследно исчез. Это было большое горе для всех, так как без антиминса нельзя было совершать литургию. Отец Максим на рассвете того же дня отправился пешком в Белебей, где настоятель городского собора дал ему антиминс из бывшего тюремного храма. И служба возобновилась.
В декабре 1929 года директор колонии объявил, что церковной службы больше не будет и все монашествующие должны покинуть территорию колонии. Одна из монахинь ударила в набат, и из ближайших деревень прибежали крестьяне. В их присутствии директор колонии заявил, что позволит только священнику ради его детей взять некоторые вещи и кое-что из продуктов, монахиням же ничего не разрешит взять с собой. В ту же ночь все они были вынуждены покинуть обитель.
В феврале 1930 года назначен служить в Ильинский храм в селе Рябаш Приютовской волости Белебеевского кантона Башкирской АССР; здесь большинство крестьян еще оставались православными. Храм был просторным и содержался в прекрасном состоянии, и на клиросе пел большой хор. Поселился отец Максим с младшей дочерью Клавдией сначала в доме, где жила старая и больная вдова прежнего священника, а затем они жили у прихожан, поочередно предоставлявших в своих домах приют пастырю.
Служил отец Максим проникновенно; слушая его проповеди, многие плакали. В храме после литургии священник служил молебны, панихиды, акафисты, возвращаясь, бывало, домой лишь около четырех часов дня. Особо проходили в селе праздники Тихвинской иконы Божией Матери и святого пророка Илии. На Тихвинскую в храм сходилось столько народа из других селений, что не хватало места в домах, и люди располагались на ночлег на пустошах между домами. По окончании литургии Тихвинскую икону Божией Матери несли вместе с другими иконами в часовню, расположенную в березовой роще на берегу реки Рябаш, и здесь почти до вечера служились молебны. Накануне праздника с 12 часов ночи и до 5 часов утра народ молился в часовне, где читались и пелись акафисты.
11 июня 1931 года отец Максим с прихожанами отправились в Белебей, куда они были приглашены в храм на праздник. По приезде в город отец Максим с монахиней пошли покупать сукно и ситец, его дочь Клавдия отправилась купить съестного, а приехавшие с ними крестьяне разбрелись по рынку. Когда священник с монахиней остались одни, к ним подошел корреспондент газеты «Пролетарская мысль» и стал слушать, о чем они говорят. Разговор их показался ему подозрительным, и он тут же сообщил о нем в милицию. «Поп для меня оставался неизвестным, — показал он на следующий день на следствии, — но для выяснения и принятия соответствующих мер я поставил в известность милиционера, который и забрал вышеуказанного попа и монашку».
Когда Клавдия минут через двадцать возвратилась на площадь, здесь никого уже не было. Незнакомая женщина сообщила ей, что священника и монахиню забрали в тюрьму. Девочка поспешила к тюрьме. Служебные помещения были наполнены молодыми милиционерами; узнав, что Клавдия дочь священника, они стали ее дразнить. Клавдия спросила, где находится ее отец, но ответа не получила, лишь один показал взглядом вверх, тем давая понять, чтобы она поднялась на второй этаж к начальнику. Начальник сказал, что ее отец находится здесь, в камере предварительного заключения. Она спустилась вниз, плакала, но не уходила, и один из служащих тюрьмы, подметавший в то время пол, приблизившись к ней, прошептал: «Утром к шести часам приходи и увидишься». На следующий день Клавдия увиделась с отцом. Отец Максим в то время еще не знал, почему арестован, и лишь сказал дочери: «Иди домой, реже сюда ходи, будь осторожней, живи пока на месте».
Дочь священника два раза в неделю носила в тюрьму передачи, состоявшие из хлеба и молока. Хлеб, прежде чем взять, разрезали, молоко переливали в кружку. Отдав передачу, Клавдия становилась напротив тюремных ворот и не уходила до тех пор, пока не увидит отца. Когда ворота, через которые возили воду для арестованных, открывались, заключенные собирались во дворе в надежде увидеть кого-либо из родных. Отец Максим становился недалеко от ворот и, завидев дочь, махал ей рукой, и та уходила довольная, что они повидались.
Стали вызываться свидетели, которые показали, что священник вел себя в селе очень скромно и сумел завоевать среди крестьян авторитет; он возобновил ежедневную службу и часто в проповедях говорил о безвинных страданиях Христа, многие верующие от умиления плакали и с пробудившимся в душе покаянным чувством возвращались домой. Сверх того, что священник проповедовал в церкви, он по вечерам приглашал к себе крестьян и с ними читал Библию, указывал на трудные времена, которые теперь приходится переживать, говорил, что нужно терпеть, что скоро всему этому будет конец, что придет Христос для Страшного Суда.
По требованию ОГПУ председатель сельсовета дал справку на священника, написав, что отец Максим «прибыл в село Рябаш с семейством в количестве трех человек из Сергиевского монастыря принес имущество верхнюю и нижнюю одежду по три комплекта и обуви по четыре комплекта».
На допросе он показал, что «Мефодий Попов повел себя очень скромно, чем сумел завоевать авторитет духовного отца и возбудить чувства верующих к вере в Бога. Когда сельсовет запросил от него сведения о числе верующих по приходу на предмет перерегистрации договора. Мефодий Попов, получив это от сельсовета, послал членов церковного совета по деревням обойти дворы и велел переписать верующих и неверующих, причем заставляли расписываться в том и в другом случае, т. е. веришь — распишись и не веришь — распишись. В результате в колхозах перепугались, и начались разговоры среди колхозников, что только успели записаться в колхоз, а тут — нате вот, уже спрашивают, верую ли я в Бога. И той антисоветской агитацией путем возбуждения религиозных чувств верующих против существующей и проводимой политики партии и советской власти Мефодий Попов занимался систематически».
Была допрошена арестованная вместе со священником монахиня; она показала, что приехала вместе с другими на праздник Табынской иконы Божией Матери, что остановились они на площади у базара, где она увидела свою знакомую и «стала разговаривать про жизнь… как она живет… как я живу. Я ей обсказывала, что на меня был налог… что мне заплатить налог не в силах и… меня за неуплату налога описали на первый день Пасхи, а потом после Пасхи… все склали и увезли; жаловалась ей, что оставил меня без хлеба сельсовет, т. е. советская власть… но живется мне покуда хорошо, слава Богу».
Вызванный на допрос отец Максим показал: «Нигде никогда я о политике не рассуждал; на моленьях и на проповедях я против мероприятий советской власти не выступал. Приехал в Белебей 11 июля на праздник Табынской иконы Божией Матери; до моления походил по базару, купил сукна и ситцу, после чего меня милиция арестовала, я сам не знаю за что. Виновным себя ни в чем не считаю».
В ОГПУ отцу Максиму сказали, что освободят его, если он согласится во время службы в храме публично отречься от Бога. Отец Максим ответил, что готов на любые мучения, но от Бога не отречется. Сотрудники ОГПУ все же надеялись, что им удастся уговорить на публичное выступление смиренного священника, тем более что у него на свободе оставалась малолетняя дочь, и, не дожидаясь его согласия, через работника сельсовета объявили, что в ближайшее воскресенье привезут отца Максима и состоится служба. Народу в этот день собралось со всей округи великое множество, все долго ждали, но священника так и не привезли.
9 октября 1931 года дело было закончено. Отца Максима обвинили в том, что он «систематически противодействовал мероприятиям партии и правительства, в церкви произносил проповеди, направленные против колхозного строительства… в результате агитации из колхоза получился большой отлив, из 40 хозяйств вышли 24 хозяйства».
25 октября 1931 года тройка ОГПУ приговорила иеромонаха Максима к пяти годам ссылки в Северный край. В последних числах октября из Белебея на станцию Аксаково погнали пешим этапом большую группу осужденных, были люди и из прихода в Рябаше. Один из них крикнул прохожему: «Сообщите в Рябаш дочери батюшки». Весть, что отца отправляют, дошла до Клавдии вечером того же дня; она быстро добралась до маленького полустанка, откуда до станции Аксаково было еще километров двадцать; на полустанке в этот день дежурил друг отца Максима. Он позвонил своему брату, начальнику аксаковского вокзала, который распорядился остановить скорый поезд на полустанке, где тот по расписанию не должен был останавливаться; Клавдию посадили в вагон, и к двум часам ночи она оказалась в Аксакове. В помещении вокзала осужденные спали на полу, со всех сторон огороженные скамейками, как скотина в загоне. Здесь же на полу спал и священник. Заключенные разбудили его и сообщили, что дочь его здесь. Отец Максим сел на скамью, и с двух часов ночи до шести утра они пробеседовали. Утром охрану усилили, и разговаривать удавалось лишь с перерывами. Отец рассказал о том, что было в тюрьме, как заставляли его отречься от Бога, и наказал дочери, чтобы она всегда была с Богом. Беседа их продолжалось до трех часов дня; в три часа подали состав с зарешеченными окнами. Заключенных построили в шеренгу, вывели на перрон и погнали к вагонам. Отец Максим чуть задержался, чтобы оказаться в последней группе и в последний раз увидеть дорогое ему лицо. Народ стоял кругом молча и плакал.
Клавдия в сумерках вернулась в Рябаш, но домой не пошла, а переночевала у знакомых, и когда утром пришла домой, оказалось, что ночью приходили сотрудники ОГПУ, чтобы ее арестовать, и произвели в доме обыск; через несколько дней они снова пришли, когда Клавдии также не было дома, и снова произвели обыск: забрали фотографии и письма. Местный депутат посоветовал ей, чтобы она немедленно уезжала, если не хочет быть арестованной, и Клавдия собрала вещи и уехала к старшей сестре.
Весной 1932 года дети отца Максима получили от него первое письмо из деревни Наволочек Холмогорского района Архангельской области. Он писал, что живут они в бараках, кругом на 60-80 километров болота, недалеко от них протекает Северная Двина. «Оставайтесь людьми, — наказывал им отец. — Первыми вам не быть, не будьте последними; не забывайте, чьи вы дети, живите с Богом».
Весной 1934 года во время половодья Северная Двина разлилась больше обычного и затопила бараки; ссыльные, спасаясь на крышах, терпели стужу и голод. Отец Максим тяжело заболел, и власти разрешили, чтобы кто-нибудь из родных приехал за ним и взял домой. Но в это время почти все родные его были арестованы или находились в ссылках, ехать было некому, а у младшей дочери на поездку не было средств. Священника взял к себе в дом верующий житель деревни Наволочек по фамилии Маслов.
Иеромонах Максим (Попов) скончался в его доме, сподобившись мирной христианской кончины и христианского погребения.
