«Мы ленивы и нелюбопытны», – констатировал Пушкин. К сожалению, мы еще и несамостоятельны, и от этого в некотором роде (если не в основном) проистекают наши личные и общественные беды. А что такое несамостоятельность? Это привычка пользоваться установками своей референтной группы и во всем полагаться на суждения властителей ее дум. Знаменитый эксперимент Милгрэма был посвящен исследованию именно того, насколько человек готов подчиняться авторитету.

Испытуемый, которым руководил экспериментатор, должен был наказывать подсадного ученика за неправильные ответы ударами током. Ученик изображал адские мучения, а экспериментатор наблюдал за тем, как испытуемый повышает напряжение, игнорируя его страдания. В различных вариациях эксперимента от 48% до 65% испытуемых продолжали мучить своих жертв до тех пор, пока экспериментатор не давал им команду остановиться.

Изначально эксперимент планировалось провести в Германии: Милгрэм хотел найти ответ на вопрос, как добропорядочные немецкие граждане могли быть соучастниками уничтожения людей в фашистских концлагерях. Но оказалось, что для этого и из Америки выезжать не надо, а идентичные результаты показывают граждане как Германии, так и Голландии, Испании, Италии, Австрии и Иордании. Хотя, казалось бы, разные страны, разный исторический опыт…

Все люди одинаковы. Сейчас огромную популярность приобрел дискурс исторической травмы, которой пытаются объяснять все загадки общественных отношений: в ленинском дискурсе такой универсальной отмычкой являлось «выяснение всемирно-исторической роли пролетариата как созидателя социалистического общества », а во фрейдистском – поиск сексуальных влечений, которые моральными запретами вытесняются в сферу бессознательного и порождают неврозы.

В исторической травме можно найти много общего с сексуальной. Скажем, украинский национализм долго был вытеснен запретами советской власти настолько глубоко, что не находил своих проявлений в общественной жизни. Майдан выпустил этот невроз на волю, отчего тот приобрел совершенно маниакальные формы, оттолкнувшие даже сочувственное к революции достоинства международное сообщество: уж больно факельные шествия сторонников европейского выбора напоминают нацистские.

Любой, кто хотя бы поверхностно знаком с азами психологии, знает, что работать с травмой – не значит ее забывать. Травму можно только победить. Любой успех – это победа над травмой. Вы смотрите драмы в кино или сериалах? Хорошие драматические истории бывают только двух видов: в одном герой побеждает свою травму и делает мир немножко лучше, в другом – травма торжествует над героем, разрушая его жизнь и жизнь других людей.

Мне кажется, проблемы в Америке начались, когда культ самостоятельности сменился культом виктимности – подчинения коллективной травме. И тут дело совершенно не в протестах против различных несправедливостей, а в том, как травма от них себя реализует. За разрушительной агрессией погромщиков несложно разглядеть пассивную агрессию их идеологических вдохновителей. Пассивная агрессия – это тоже форма вытеснения, когда те или иные запреты не дают вам проявить вашу сущность.

Предположим, вы ненавидите супруга, начальника или президента, а реализовать свои эмоции не в состоянии. Причины вашей ненависти всегда будут иметь для вас рациональные основания, но в психологической логике эти основания вряд ли будут являться рациональным объяснением. Потому что ключ к вашим эмоциям – созависимость: к этим людям вас подсознательно притягивают те самые травмы, проявления которых вас явно отталкивают, потому что вы ненавидите их в себе.

Подобной механикой вытеснения объясняется и латентный гомосексуализм, который выражается ненавистью/страхом по отношению к адептам однополой любви. В этом смысле и ужасы советской власти можно счесть реализацией пассивной агрессии оппозиционной общественности, которая была травмирована кровавым царским режимом. Сначала прогрессивный интеллигент зовет Русь к топору, а потом удивляется, что студент зарубил старушку.

Не надо искать логику там, где орудуют инстинкты. И это травматическое оружие очень разрушительно. Личностность политических дискуссий удивительна уже не только у нас или на Украине, но и в Соединенных Штатах. Речь теперь идет не о свободном политическом выборе, а о выборе между Добром и Злом. Только меряются теперь не мужским достоинством, а травмами: аргументация сводится именно к ним. А травмы, разумеется, бывают более авторитетные и менее авторитетные.

Но как рассудить, чья травма травматичнее – демократов или республиканцев, украинцев или дончан, либералов или патриотов (и далее по списку антагонистов)? Пока каждый считает себя уполномоченным сил света по борьбе с воинством тьмы, надежда на диалог отсутствует. Если раньше донкихоты воевали с ветряными мельницами, то теперь бьются с собственными отражениями, и хорошо, если какой-нибудь авторитет не приказывает использовать в этой войне настоящее оружие.

Одни скажут: но позвольте, мы бьёмся за свободу своей родины против оккупантов! а мы – против диктатуры! а мы – против расизма! Но бьются не на картонных мечах, и истекают настоящей кровью, а не клюквенным соком. Вы не бьётесь, вы пытаетесь аргументировать. И если вместо аргументов у вас моральное негодование, это повод обратиться к врачу. Другие возразят: какие еще вам нужны аргументы? Если что-то выглядит как Зло, ходит как Зло и крякает как Зло – это Зло!

На это можно ответить, что со Злом не дискутируют. Я вижу лишь откровенную манипуляцию, когда морализаторские филиппики адресуются людям, на аргументы которых сложно ответить, и слова которых остается лишь перевирать. Если человек утверждает, что с инакомыслящими нужно бороться оружием, разговаривать с ним бессмысленно. Или если вы говорите, что инакомыслящих убивать нельзя, а вас называют фашистом. Я понимаю: когда говорит травма, разум молчит. Но это не довод.

Иногда доводом становится даже не травма, а пародия на нее. Вот, скажем, патриотический блогер сетует в комментах к своему посту в Facebook на противников поправок, которые говорят: «А что, правда есть люди, которые голосовали за? Проявитесь, забаню подонков немедленно ». На что либеральный блогер парирует: «Это все последняя бравада идущих на казнь. Даже и грубости в таком случае можно было бы простить, коль скоро вы в расстрельной команде ».

Есть такой прекрасный анекдот: внук спрашивает деда, как жилось под немцами. «Ох, милый, – начинает рассказывать тот, – даже вспомнить страшно! Как пришли фашисты, собрали всех оставшихся мужиков и сказали: кто будет с нами сотрудничать, тех изнасилуем, а кто не будет – расстреляем!». Внук (в ужасе): «И что же ты выбрал?!» Дедушка тяжело вздыхает и говорит: «Меня, внучек, расстреляли…» Отсутствие настоящей травмы заставляет придумывать воображаемые: жизнь взаймы.

Травма объясняет поведение, но не может его оправдывать. Иначе мы имеем дело со стокгольмским синдромом. Пока человек не поймет, как работают его инстинкты и как разобраться со своей травмой (по крайней мере, на том уровне, на котором она говорит за него), он вряд ли может считаться человеком разумным. Мы можем или воевать, или договариваться: третьего не дано. Признание за другими таких же прав и свобод не означает их победы над вами, оно означает вашу победу над самим собой.