Разница дома

— Я не люблю дачу? — переспрашивает Пиотровский. — Ну разве что дачу конца 19 — начала 20 века, когда надо было неделями собираться, выезжать за город и начинать там особую жизнь. А современная дача для меня примерно то же самое, что и квартира в Петербурге. Летом стараюсь по возможности ночевать здесь. Особых дачных занятий у нас нет. Погулять по лесу (тут лес интересный), пройти к морю. Но главное дело для меня на даче — сидеть у большого окна и глядеть на лужайку.

— Это газон, — уточняет его красавица-жена.

— А по-моему, лужайка, — с не так легко сдающимся мужским упорством отвечает хозяин. — И это совсем другое дело, чем смотреть на гобелен в кабинете Эрмитажа. Тут на участке растет черника. Сюда Борис чаще приезжает. Встречаемся поздними вечерами, разъезжаемся. В городе все-таки не та красота встреч, а на даче возможно торжество возвращения: открываются ворота, и в воротах — человек.

Я на себе это испытала, открылись ворота, ты перешагнул в царство сосен, берез и черники, а хозяева — легким, но признающим тебя кивком — уже приветствуют с крыльца. И почему-то начинаешь волноваться.

Дача Пиотровских находится в знаменитом Комарово, месте старых ленинградских академических дач. После войны и постановления СНК «О постройке дач для действительных членов Академии Наук СССР» участок земли в дачном Келломяки безвозмездно передали » в личную собственность» 25 академикам. А поселок вскоре переименовали в честь не успевшего пожить на даче Президента АН, ботаника Комарова. В Комарово жили и отдыхали Ахматова, Шостакович, Лихачев, Шварц, Черкасов, Сругацкие, Германы.

У Дмитрия Лихачева есть интересная дневниковая запись: у меня есть друг, ему четыре года, его зовут Борис. Это был маленький Борис Пиотровский, сын Михаила Борисовича и внук Бориса Борисовича, часто по праву четырехлетнего соседа заходивший на дачу к Лихачевым. («Ира, не волнуйтесь, если вечером не станет ужинать, — шептала матери мальчика дочь Лихачева, он у нас с удовольствием съел две котлеты»). Борис Борисович Пиотровский купил академическую дачу поздно, это была квартира в двухэтажном таунхаусе с клумбой перед входом. А на место, где сейчас стоит их дача, семья когда-то ходила собирать чернику.

«Представляю разницу между моим домом и домом Пиотровского», — иронически говорил принимавший меня до этого дачник. «Не представляете», — смеялась я. Дача Пиотровского прямо перпендикулярна инерционно-негативному клише обывательских представлений — одноэтажна, органична окружающему лесу, оптимальное пристанище для ни разу не заблудившегося ни в чем ненужном интеллектуала. И дом сына в углу участка такой же.

Время думать

Хозяин в отпуске, и как раз занят главным дачным делом — сидит за столом перед большим окном, смотрит на лужайку и продолжает оправдывать дачу в своих глазах.

— На даче хорошо думать стратегически. Не спеша. И писать не спеша. Что-то несрочное. Я вот сейчас пишу «Выбор директора». Это такой проект для директоров мировых музеев — выбрать 30 вещей и картин, но не любимых, а тех, о которых хочешь рассказать. Из моих любимых там будет одна. А так, я, например, уже выбрал «Благовещенье» Симоне Мартини.

— В городе возле него столько людей! — шепчет Ирина Леонидовна. — А здесь иногда — я стараюсь — ни одного контакта.

Но «комаровское спокойствие» все равно относительное. Абсолютное осталось в прошлом, теперь на мотоциклах гоняют, все время что-то строят, заборы сооружают. Пиотровский высоких заборов не любит, но когда англичане начинают ему на них указывать, парирует: когда мы ездили к лорду такому-то, там заборов, конечно, не было, но электронные охрана на все 40 га, попробуй зайди. Никто не хочет вторжения в частную жизнь.

— На даче, конечно, происходит частичное переключение, — продолжает Пиотровский. -Переключаешься, чтобы думать. Вообще самое главное удовольствие для меня — это думать. А самая главная проблема — на это нет времени.

При этом у него есть одно из самых главных современных умений — умение быстро решать вопросы. Он точно это умеет.( В минуту — и не игнорируя мнение других — может решить, например, делать или не делать ту или иную выставку). Но тем более ценно время медленной мысли.

Подходит к столу, открывает ежедневник — длинная голубая линия маркера уже обозначила в нем «время думать».

Но у него тяжелые думы.

О том, что в последнее время почему-то резко возросло количество — почти советских — запретов, и — почти из 90-х годов — угроз. Угрозы музейным коллекциям идут и от частников, и от бюрократии. Количество ограничений и бюрократических понуканий в поисках абсолютного порядка столь дикое, что на замечание из министерства «Вы недоучли финансовые риски» приходится прямо писать, что главные риски Эрмитажа связаны с получением денег от государства и хищениями, «освященными» (если присмотреться) как раз чиновниками.

Эрмитаж место, где, сколь это ни муторно, готовы дать 150 прямых и нелицеприятных ответов на бесконечные распоряжения министерства. Например, о том, что требуемая министерством отчетность легко фальсифицируется, и хищения как раз происходят именно на уровне забюрократизированной госотчетности. Что насаждаемый сверху «электронный учет» легче всего подделать. Что неучет особенностей такого музея, как Эрмитаж — опасен.

Дальше его медленная «дачная» мысль уходит в конспирологию — но он точно имеет на нее право, потому что хорошо ее осознает. За почти токсичным (из-за бюрократии) поведением государства — подталкивание музеев в сторону частных форм существования. За привычным «Вы плохо отчитываетесь, плохо храните, у вас запасники ломятся, дайте мы распорядимся» разве не может скрываться чей-то замысел на музейный передел? В пользу частников или бедных провинциальных музеев?

А музейную коллекцию только дай тронуть… В 20-х годах все начиналось с невинных ревизий, но быстро войдя во вкус командовать культурой, чиновники продали заграницу тысячи экспонатов из Эрмитажа. Еще вчера — для всех табу, а сегодня — изъятия и продажи на аукционах.

Все 25 лет директорства Пиотровский видит главную угрозу в покушении на коллекцию, и связывает с ней все — и странные проверки Эрмитажа, и странную темную кражу из музея, и наезды в связи с выставками современного искусства, и попытки воссоздать в Москве музей Нового Западного искусства за счет Эрмитажа.

Пока знаменитая шутка президента «к Пиотровскому хоть с винтовкой приди — он все равно ничего из музея не отдаст» — фиксирует его правоту и победу.

Не верите большой опасности? А вот послушайте — одно событие, внимательно увиденное Михаилом Пиотровским. «Вот возник закон о ввозе-вывозе. Мы (Союз музеев) сначала принимали участие в его обсуждении, а потом нас отодвинули и очень мощно провели его через Госдуму ( Думский комитет по культуре возражал, но тщетно). Там есть много хороших вещей, но помимо них оказался облегчен … вывоз культурных ценностей из России. А кроме того, когда к нам, в госмузеи, приезжают выставки из- за рубежа, мы теперь вынуждены платить разные таможенные пошлины, которые раньше не платили. Министерство культуры давало нам справку «это вещи культуры, с них то-то и то-то не брать», а новый закон теперь министерство ограничил¸ и справку должна давать независимая комиссия, которой нет».

И в результате частные музеи ( которые Пиотровский в принципе любит и поддерживает), что-то приобрели, а государственные потеряли то, что имели. А между тем именно охраняемой государством культуре нужны привилегии — и налоговые, и моральные.

Так что то, о чем Пиотровский думает медленно, в самом деле думается тяжело.

Понимая, что Михаил Борисович всего скорее не пустил бы меня на дачу, если бы меня — в пределе — интересовала лишь дачная жизнь, цветочки-бабочки, все-таки рискую вынырнуть из режима его нелегких медленных мыслей и задаю простой вопрос Ирине Леонидовне «А дачу вы придумали?»

— Да, она, — не собирается уступать жене ответ Михаил Борисович. — Все она — от идеи до большого руководства стройкой.

— А вы не вмешиваетесь?

— Нет. Она даже если и спросит иногда у меня совета, все равно потом сделает, как считает нужным.

— Но вам нравится в результате ее выбор?

— Конечно, нравится. Мне вообще нравится все, что делает Ирина Леонидовна (слышали бы вы, каким прекрасным тоном это говорилось. — Прим. авт.). Это же все продиктовано заботой о том, чтобы всем нам было хорошо. Но в первую очередь — мне. Сначала она заботится обо мне — потом о детях. (Спокойно-спокойно, нейтрально-нейтрально, Ирина Леонидовна молчит.)

Семь вещей с дачи Пиотровского

Желая остаться на этой даче подольше, прошу хозяев показать мне 7 самых символичных и характерных вещей на ней. Я бы лично первой в дачную коллекцию семи символичных вещей включила висящую над лестницей картину «Мальчик в шарфе». («Работа Александра Задорина, — уточняет Ирина Леонидовна. — И это Мишин портрет»).

«Тема шарфа», да, культовая для Пиотровского ( «Вот вы меня фотографируете — а я без шарфа?»), но не на даче. Дело в том, что при температуре выше 23 градусов он снимает шарф, а сегодня ( да и вообще часто) на даче 29. Но картина Задорина замечательная.

Михаил Борисович перехватывает у нас инициативу поиска семи самых говорящих о нем вещей.

— Во-первых, это стопка книг, которые я на даче медленно — по страничке — читаю. Одну бросаю и начинаю другую. Иногда параллельно смотрю кино. Читаю, например «Фиму» Амоса Оза и тут же смотрю «Фауда», знаменитый израильский сериал о терроре.

Один секрет чтения Михаила Пиотровского я знаю точно: в стопке читаемых им книг обязательно будет одна про экономику и финансы, прошлый раз он называл «Черный лебедь» Насима Талеба, сейчас — я угадала, книга есть — это «Одиссей против хорьков» Георга фон Вальвица — про финансовые рынки.

Дача — это место, где Пиотровский снимает шарф. И собирает высокие стопки книг — для чтения и медленных мыслей

— «Зерцала для шейхов» Александра Казеруни — совершенно замечательная книжка о создании музеев в Персидском заливе — нужна мне ближайшего доклада. Книга нового ректора Европейского университета Вадима Волкова «Государство или цена порядка» тоже стоит внимания. «Страдающее Средневековье» сейчас читают все. «История государства лахмидов» — про доисламских арабов, вот ее-то я как раз и читаю по страничке. «Холодное лето» — пословный комментарий к прозе Мандельштама. И в самом низу — всегда! — книга вечного возвращения, «Петербургские повести» Гоголя. У меня есть другая пачка книг, на втором этаже, хотите покажу?

В новой пачке «Зависть» Олеши, «Ненормальные» Мишеля Фуко, «Памяти Каталонии» Оруэлла и …»Цветочки Франциска Ассизского».

— Боря тут у нас поехал в Италию и, попав в Ассизий, включился в паломничество к св. Франциску. Но мы были спокойны за него: что можно и что нельзя в католичестве ему там объяснял бывший семинарист Сергей Шнуров.

История оказалась вполне серьезной. Когда в Эрмитаже была выставка Фабра и появилось недовольство «народа», в музее задумались, кто бы мог войти с народом в диалог. В результате на выставку пригласили Сергея Шнурова, Фабр ему понравился, он сказал — не чужие, свои — но нужные слова, и выставка прошла относительно спокойно. Сила скоморошьей культуры — а скоморох почти всегда умен — велика внутри ригористичной ситуации.

— А вот, обратите внимание, единственный стол, который мне удается держать пустым, — продолжает экскурсию Михаил Борисович. (» Ирина Леонидовна настояла?», » Нет, Ирина Леонидовна в такие вещи не вмешивается»). Хорошо иметь, конечно, не один чистый стол, но не получается. А здесь только сегодня лежат бумаги, потому что я пишу. Этот ножик для разрезания книжных страниц мне подарил наш посол в Омане, я очень боялся, что у меня его отберут на границе, он же по виду кинжал.

Мы с Ириной Леонидовной предлагаем в качестве символа дома портреты великих математиков — Ньютона, Декарта, Лапласа, Эйлера, висевшие еще в доме деда Михаила Борисовича, артиллериста и преподавателя математики, автора прекрасных учебников. Мне интересны яркие четки. Михаил Борисович каждую нашу находку сопровождает историей, сюжетом.

— Ливанские христианские четки привез я, а четки из ракушек — папа из Океании.

Вещи покойного отца — отдельная «тема». На втором этаже, на самом почетном месте стоит старинная печатная машинка, подаренная отцу на 50-летие, и Пиотровский просит включить ее в 7 символических вещей дома. Как и отреставрированное ( Ирина Леонидовна этим занималась) старинное кресло перед столом.

А еще обязательно — кукольный домик из своего кабинета. Он сделан очень крупным арт-дилером, такие кукольные домики есть у многих знаменитых директоров мировых музеев.

Ему дорог и настольный Королевский дворец в Амстердаме, потому что однажды, когда на открытие выставки Эрмитажа в голландской столице пришла королева, ее открыть не дали — из-за угрозы теракта. И королева сказала «Тогда все пойдем ко мне», ее дворец был напротив. Королева не часто жила во дворце, толком не знала, где у нее бокалы, открывала шкафы ключами. Недавно на встрече с Пиотровским (она теперь уже королева на покое ) вспоминала об этом. А он хранит подаренный ему на память об этом настольный Амстердармский королевский дворец. И это точно символическая вещь его дома.

Может быть, не тянет на такую, но дышит своей историей миниатюрный — с мизинец — стул, из тех, что сделал театр Валерия Фокина, воссоздавая знаменитый мейерхольдовский «Маскарад».

Я начинаю думать, что у Пиотровского в доме нет вещи без истории — все четки из Океании, все стулья от Мейерхольда. Корзины на полу, куда удобно положить и книги, и бутылку вина, например, были «подсмотрены» в доме итальянского издателя Леонардо Монтадори. («Богатейший человек, — вспоминает Ирина Леонидовна, — но великолепные книги держал вот так, в корзинах, и нам понравилась эта идея»).

Пиотровский обращает наше внимание на икону — это святой Иоанн (Стеблин- Каменский), новомученик и исповедник российский, расстрелянный в 1930-м году близ Воронежа. Он предок в юности лучшего друга Пиотровского, известного лингвиста, ираниста, академика Ивана Стеблин-Каменского, умершего в мае этого года.

— Икону мне подарили жена и дочка Вани. Дочка у него иконописец.

Культ личности

У нас тут, конечно, культ личности, говорит Пиотровский, показывая куклу-себя.

Нельзя не упомянуть и парадоксально-ироничную линию вещей его дома — фотографию обезьянки из зоопарка, которая рисовала («Эрмитаж не пропускает такие сумасшедшие вещи»), шуточное поздравление с днем рождения, полученное хозяином от Европейского университета «Тебе, боярину и главному судие государева Ермитажного…»

Но шутки исчерпываются быстро, и хочется внимательно посмотреть старые блокноты, в которых остались его зарисовки древних йеменских надписей и рисунков, которые он делал будучи участником и руководителем знаменитой Йеменской научной экспедиции. Судя по современной войне в Йемене, это может быть их единственное хранилище в мире, и цены тогда этим блокнотам нет. Об этом надо писать книгу. Но научную.

— Это на самом деле меня и тормозит, — говорит Михаил Борисович, усаживаясь за стол на террасе. — Научная работа требует глубокого погружения во всякие сравнительные материалы, а на это времени уже нет.

Ирина Леонидовна приносит другие, не менее интересные блокноты — в них последние рисунки мужа. «Это «Жертвоприношение Авраама», — объясняет, пока я путаюсь взглядом в необычных линиях, — а это «Мадонна».

Пытаюсь оспорить его метод «рваного чтения» — по страничке из разных книг. Это же то самое «клиповое мышление», бич современного мира и сознания.

— Но когда читаешь мало, то как раз и начинаешь читать и думать медленно, — возражает он. — Ира, а почему на столе нет сахара?

— У нас в доме нет сахара. Я конфеты поставила.

— Как это у нас в доме нет сахара? — идет на кухню и возвращается с полной вазочкой сахара двух сортов.

— Ты прячешь от меня сахар?! — удивляется жена, и начинается спокойно-любовный диалог о пользе и вреде сахара, состоящий наполовину из взглядов и,  кажется, являющийся лучшим тестом на тему, счастливую ты видишь перед собой семью или не очень.

Когда мы перед отъездом будем стоять с Михаилом Борисовичем в воротах, а Ирина Леонидовна закрывать дом и тихо идти к нам по дорожке, я скажу ему, что никогда не перестану удивляться искусству быть женой — молчать, когда есть что сказать, вспоминать самое главное, но касающееся мужа, а не тебя, отказываться от своего ради интересов мужа ( Ирина Леонидовна работала в комитете внешнеэкономических связей Петербурга под началом тогда вице-мэра Владимира Путина, у нее получалось, и ее могла ждать сногсшибательная карьера).

— Я думаю, быть женой — это талант, — говорит Пиотровский. — Причем, врожденный.

P. S.

На обед в загородный ресторан на реке Сестре приезжает Борис. Подтянутый, веселый, счастливый. Рассказывает, что дал два интервью, показывает снятый на мобильник новый клип.

— Самоуверенный, — говорит после обеда полулюбующийся, полустесняющийся Михаил Борисович.

— Да, нет, просто уверенный в себе, — возражаем.

— Да, пожалуй, уверенность в себе важна, — соглашается Пиотровский уже в машине.

Мой дачный день с великим музейщиком мира закончится абсолютно не дачно. В Эрмитаже открывается выставка «Мебель для всех причуд тела». Откроет ее заместитель директора, поскольку директор в отпуске, но Пиотровского на выставке с настырностью ос, совершающих в этом году нашествие на дачное Комарово, облепят всевозможные люди. Но с осами у Ирины Леонидовны все-таки получается бороться, а тут, как с сахаром…

А потом кабинет, где надо срочно ответить на письма «гениальной актрисы» Хелен Миррен с просьбой разрешить ей снять фильм в Эрмитаже (отказ, конечно) и старого друга, английского музейщика, задающего личный вопрос (жесткое влияние санкций на человеческое сознание) , не опасно ли ехать в Ростов-на-Дону на научную конференцию. «Я пишу ему: ты с ума сошел?». 

И мне, чтобы не растерять память о даче, остается только ретироваться.

*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере «РГ»