Полит.ру продолжает цикл онлайн-лекций. Предыдущие — разговоры с Ильей Хржановским, Александром Аузаном, Ланой Журкиной и другими — вы можете посмотреть на нашем YouTube-канале. Также за расписанием онлайн-лекций можно следить на нашем сайте.
Андрей Ланьков — историк, кореевед, преподаватель Университета Кукмин ( Сеул).
Сегодня будем говорить о китайско-корейских отношениях, которые действительно очень давние. Потому что Китай — это центр одной из нескольких устоявшихся цивилизаций, которые существовали на нашей планете, скажем так, до начала европейского колониального проникновения, до конца XIX века. В какой-то степени они существуют и поныне, хотя уже в существенно измененном виде: границы все-таки очень сильно изменились.
Одна из этих цивилизаций — это китайская цивилизация. Именно в ней, в ее тени Корея провела практически всю свою историю. Нам это достаточно трудно понять, потому что Россия в подобном положении, в общем, никогда не находилась. Да, Россия — это зона, условно говоря, греко-римской цивилизации, зона Византийской цивилизации, но уровень влияния, и просто элементарная государственная мощь Византии никогда не была столь же велика, как мощь Китая.
Если говорить о том, как строились отношения Кореи и Китая на протяжении большей части последних двух тысячелетий или полутора тысячелетий, то в основе лежал принцип «садэ чжуи», то есть принцип служения сильному. В современном корейском языке этот принцип является политическим ругательством. Если вы посмотрите на то, как оно переводится в северокорейских текстах по-русски, то это «низкопоклонство» или «лакейство». Изначально никаких негативных коннотаций в этом термине не было. Наоборот, он был отчасти нейтральным, отчасти позитивным. «Садэ» означает «служить большому». В свое время Мэн-цзы, великий китайский мудрец и один из классиков конфуцианства, сказал, что именно так должны вести себя малые страны: служить большой соседней стране, быть хорошими младшими партнерами. Точнее, даже не партнерами — это уже влияние европейских категорий. В действительности речь шла даже не о партнерстве, а о чем-то другом. О чем?
Если мы посмотрим на традиционные представления о мире, которые существовали в Китае и вообще в Восточной Азии в целом, то можно сказать так: во-первых, вселенная едина, и Император (это император, который правит Китаем) — единственный император во всем мире. Когда мы говорим «Поднебесная», у нас это обычно воспринимается как поэтичное название Китая, «Правитель Поднебесной». А вообще говоря, это означает именно «поднебесная» — чаньща — всё, что под небом. И вот всем, что под небом, управляет единый император. Но в разной степени. В самом центре — Китай, он именуется Серединным Государством. До сих пор официальное название Китая — Серединное Государство, так китайцы называют свою страну, так называют ее соседи.
Дальше идут концентрические круги. Следующий круг — это зона полуварваров. Полуварвары признают императора тем, чем он является, то есть правителем вселенной. Они отправляют ему дань. Обычно правители этих варваров, их, так сказать, руководящие элиты, интеллигенция, грамотны на единственном правильном языке Вселенной — то есть на языке, на котором когда-то, в середине первого тысячелетия до нашей эры, писал свои произведения Конфуций и правил комментарии к нему. Это язык древнекитайский, «вэньянь», всегда именовавшийся «ханмун» в Корее. Это полуварвары. Они уже не напрямую управляются императором. Они обладают определенной автономией. Они еще, так сказать, не совсем дошли до того, чтобы стать совсем уж цивилизованными людьми. Но в целом они, скорее, цивилизованные.
А дальше начинается территория варваров, которые уж настолько дикие, что даже не признают Императора владыкой вселенной. Хотя к этому китайцы относились оптимистически: ну, пара-другая тысячелетий — и какая-то часть варваров наконец поймет, кто же, собственно говоря, главный на планете.
Корея традиционно на протяжении полутора тысяч лет относилась ко второму кругу — к кругу полуварваров. То есть это страна, которая признавала китайского правителя правителем вселенной. Страна, которая поддерживала с ним ритуальные отношения, платила ему ритуальную формальную дань. Страна, в которой элиты писали почти исключительно на древнекитайском языке. И вот такое положение Корея занимает на протяжении с конца первого тысячелетия и до конца XIX века.
Вся эта система международных отношений, которая сложилась в Восточной Азии и там существовала, интересна двумя особенностями. Во-первых, она моноцентрична. В Европе всегда существовали борющиеся друг с другом и примерно равные по мощи центры силы. Три-четыре-пять великих держав было в Европе, они постоянно заключали коалиции, ссорились… Чтобы в Европе возник единый центр силы и просуществовал дольше, чем пару десятилетий, — конечно, были попытки от Карла Великого до Наполеона, но это были недолговременные попытки. На Дальнем Востоке ситуация другая: это моноцентричная цивилизация. Когда Китай был един и когда он находился под более-менее толковым управлением, он по своему потенциалу превосходил всех вокруг. Никакая коалиция против Китая не была возможна. Единственная проблема — кочевые племена севера: они доставляли проблемы, но, в общем, не входили в эту систему, потому что были теми самыми абсолютными варварами, не понимающими, как правильно живет цивилизация. Только когда они завоевывали Китай или как-то иначе втягивались, очень быстро цивилизовывались — и теряли свои боевые качества, переставали быть угрозой.
Вторая интересная особенность — это иерархичность. В основе европейских представлений Нового времени о международных отношениях лежит идея суверенитета — идея того, что на словах все государства равны. А вот в дальневосточном варианте — наоборот, существовало постоянно подчеркиваемое неравенство. Все государства находились в составе некой иерархии. Война в нашем, европейском понимании Нового времени, в этой системе была по сути невозможна. Потому что война — это столкновение двух суверенных государств, которые теоретически равны перед Богом. Аналог — это столкновение двух дворян или идальго, которые достают шпаги и начинают дуэль. В Восточной Азии это невозможно, потому что государства не равны. Есть Отец Всего Сущего — китайский Император, и есть его братья, причем всегда встает вопрос: кто младший брат, кто старший? В языках Дальнего Востока нет слова «брат» вообще. Там, пожалуйста, конкретно: кто старший, кто младший. Слова «брат» не существует в принципе.
В этой системе любое столкновение являлось не чем иным, как бунтом, вызовом правильной системе международных отношений. Система эта, кстати, была очень стабильной и достаточно мирной. Китайский моноцентризм означал, что в нормальной ситуации никому особо создавать проблемы не хотелось, да и как их создать, когда тут такой мастодонт.
Корея — это страна конфуцианской культуры, на протяжении практически двух тысяч лет страна китайской письменности и китайского языка (это не письменность как таковая только, это древнекитайский язык). То есть китайский язык середины первого тысячелетия является государственным языком Кореи аж до конца XIX века. Я иногда несколько вольно позволяю себе шутку, объясняя, как это всё выглядело: подать корейскому королю до конца XIX века бумагу, написанную на корейском языке — это было бы примерно как отправить Владимиру Путину из администрации текст с матерными выражениями. То есть это то ли крайний эксцентризм, то ли крайнее хамство, но ни один нормальный чиновник на такое не пойдет, это недопустимая вещь.
Все корейское образование на протяжении этих двух тысячелетий строилось вокруг освоения древнекитайского языка и объема китайской учености. То есть молодые корейские интеллигенты, будущие корейские чиновники, не изучали корейскую историю и корейские традиции. То есть изучали, но примерно так, как у нас в школах изучают краеведение. А большую часть содержания из того, что они учили по истории и литературе, составляли китайская история и китайская литература. И литература на китайском языке, часто созданная не китайцами, потому что существовало единое культурное пространство — пространство, условно говоря, от Хоккайдо и до дельты Меконга. Текст, написанный японским ученым на древнекитайском языке, совершенно спокойно без труда читался и в Корее, и во Вьетнаме, и в Китае со всеми его многочисленными диалектами. И экзамены на чиновничью должность тоже сдавались только на древнекитайском языке. И содержание того, что должен знать кандидат на должность, — опять-таки знание прецедентов из китайской истории, умение писать стихи на древнекитайском языке и так далее. Собственной письменности не существовало аж до середины XV века. Точнее, были способы передачи корейского текста, но способы передачи с использованием китайской иероглифики и очень сложные. Чтобы понять этот текст, нужно было сначала хорошо знать древнекитайский, уж тогда можно было пользоваться этой системой передачи. Использовали ее очень редко и для того, чтобы записывать поэтические тексты. Поэзия, как известно, штука труднопереводимая, и древнекорейская поэзия вполне существовала, и ее приходилось записывать сложным способом.
Существовало практически полное доминирование Китая. Корейская верхушка постоянно подчеркивала свою преданность Китаю, этот самый принцип «садэ». Даже в корейских рассказах и народных сказках постоянно встречается сюжет: крестьянин чем-то недоволен, пошел жаловаться губернатору; губернатор не помог — пошел к королю; корейский король не помог — он пошел жаловаться (хотя реально он бы не очень пошел: выезд из страны с XVI века был практически закрыт, но теоретически, в сказках же всё бывает) высшему начальству, каковым, естественно, является китайский император. То есть даже на уровне крестьян это ощущение, что у нас есть король, и это очень хорошо, а где-то там в Китае есть еще выше начальник, — оно явно существовало.
При этом надо помнить, что практическая политика очень сильно отличалась от этих всех красивых деклараций. Точно так же, как европейская идея о суверенитете, конечно, очень красива, но понятно, что Люксембург по своему влиянию несколько отличается от Испании, а Испания — от США. Тут была такая же ситуация: были красивые теоретические декларации, а была политическая реальность, и дань, которую регулярно отправляли в Пекин, ну, или в любую столицу Китая (там разные были столицы, большую часть времени последнего тысячелетия — Пекин) из Кореи, была, конечно, данью, но как-то так получалось, что в своей великой милости китайский Император отвечал подарками, которые по цене примерно дани соответствовали. Когда китайские послы приезжали в Корею, их встречали с огромной помпой, были даже специальные ворота для встречи этих послов. Там их встречал и кланялся король, всё было ужасно хорошо. Однако перед тем, как очередное посольство прибывало, по тому маршруту, по которому оно должно было ехать, чиновники (так и хочется сказать — корейские особисты, в общем, реально особисты до определенной степени) проверяли те помещения, в которых будут останавливаться китайские послы, чтобы там чего-то не было. И главное — чтобы там стены были оклеены обоями из чистой бумаги. Бедная страна, экономили деньги, поэтому в присутственных местах старые документы использовали для оклейки, вместо обоев. А документы-то на древнекитайском, который, естественно, любой китайский чиновник понимает. И возникала мысль: вдруг там что-нибудь такое будет, чего нашим великим друзьям и отцу нашему родному знать не стоит?
И длится это до конца XIX века. Конечно, есть и определенная опаска по отношению к Китаю. Ну, жить рядом с мамонтом сложно.
А дальше происходит довольно интересная вещь. Конец XIX века, новый мир. Корея, при всех своих хитростях, при сложностях, при том, что одно время даже мечтала о том, чтобы свергнуть существующую китайскую династию и помочь потенциальной новой династии — при всём при этом чувствовала себя в этой иерархической системе Восточной Азии на удивление комфортабельно. Куда более комфортабельно, чем Вьетнам, не говоря уже о Японии, которая, поиграв в эти игры некоторое время, ушла — не не то чтобы хлопнув дверью, но ушла из этой системы. В чем-то она по-прежнему к ней относилась, но во все ритуальные игры с великим Императором Поднебесной японцы не играли. У них свой Император был, еще лучше.
До конца XIX века корейцы чувствовали себя достаточно комфортно в этой системе. И вдруг из Китая начинают приходить странные вещи. Какие-то пираты, приплывшие то ли с запада, то ли с юга на странных кораблях, из которых дым идет. Потом эти пираты — маленький их отряд! — врывается и берет Пекин, обращает в бегство Императора. Это опиумные войны, конечно. А потом эти странные корабли, дымящие как печки, начинают ходить вокруг корейских берегов. И довольно быстро возникает понимание того, что мир меняется.
Корея здесь занимает тоже несколько промежуточную позицию. В Корее не было такого интереса ко всему новому, всему западному, как в Японии. В Японии интересовались западным, изучали его систематически еще с XVII века. Но и не было такого спокойно-презрительного равнодушия ко всем странным изобретениям западных варваров, которое очень долго наблюдалось в Китае. C конца XVII века в Корее начинают появляться молодые интеллигенты, которым всё меньше нравится конфуцианская схоластика. Их начинают интересовать вопросы, которыми их предки долгое время не задавались. Например, Земля двигается вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли? Классическое конфуцианство этот вопрос интересовал очень мало, а они что-то им озадачились. Они начинают читать книжки, западные книжки попадают в Корею в переводах на древнекитайский. Переводы делают миссионеры в Китае. Причем в Китае эти книжки особого внимания не привлекают, хотя и там есть свои любители. А в Корее влияние у них очень и очень большое.
В конце XVIII века в Корею попадает католическое христианство. Оно попадает тоже в пакете с идеями современной географии, астрономии, физики. Возникает интерес среди молодежи. Это молодые реформаторы, которые понимают, что мир изменился. Что нужны паровые машины и броненосцы как минимум, а лучше вообще полное переустройство общества. В отличие от Японии, в Корее эти люди не смогли взять власть, хотя и пытались. Но влияние было куда выше, чем в Китае, до элиты которого масштаб происходящих перемен дошел с очень большим запозданием — только к концу XIX века.
В 1876 году Корея вынуждена открыть границы. До этого на протяжении 250 лет страна проводит политику самоизоляции, то есть практически нет контактов с внешним миром. На территорию страны не могут въезжать иностранцы, кроме японцев, которым разрешено жить только в одном поселении на юге и только там, и китайских послов, которые ездят под надзором и только по установленным маршрутам на какое-то небольшое время. Корейцам выезд за границу тоже был запрещен в частном порядке, только в официальном качестве. Было довольно сложно добиться даже официального разрешения.
Политика самоизоляции заканчивается под японским давлением. Это решение приветствуется в среде молодой интеллигенции, которая понимает, что надо из изоляции выходить. И для этих молодых людей отношение к Китаю меняется. Для них Китай из некоего большого соседа, источника культуры и цивилизации превращается в символ того, чего они не хотят видеть у себя. Китай неожиданно, на протяжении буквально двадцати лет — на протяжении одного поколения примерно, превращается в символ того, что они не хотят брать в прекрасную новую Корею будущего. То есть всё китайское начинает отвергаться.
Да, был переходный момент. Корейское правительство было привлечено китайскими идеями самоусиления в конце XIX века, когда китайцы рассчитывали, что им удастся освоить западную военную технику, не меняя общество. То есть научиться делать, или по крайней мере купить, а потом научиться эксплуатировать западные броненосцы и пулеметы, и всё будет в порядке. А общество у нас каким было 2000 лет, так и дальше будет. Эта идея нравилась многим и в Корее, но закончилась полным провалом. Фундаментализм в Корее тоже был небольшой, но он был отвергнут.
В итоге, эти молодые реформаторы, часть из которых к тому времени была уже в возрасте, начинают сотрудничать с японцами и во многом становятся основой прояпонских коллаборационистов. Часть, наоборот, становится националистами, и они борются за независимость страны. Но именно они определяют лицо новой Кореи. Еще в 1880 году для любого корейца Китай — источник высокой культуры, а через 30 лет Китай — это символ косности, ретроградства.
В Китае в 1911 году происходит Синьхайская революция. Страна погружается в хаос, и до 1949 года не имеет центрального правительства. (Там было формальное правительство, был период после 1927 года, когда гоминьдановское правительство контролировало значительную часть территории страны, но оно всё равно никогда не контролировало весь Китай.) Китай начинает выглядеть жалко. Корейцы за очень короткий срок переходят от восхищения и некой опаски к легкой презрительной жалости по отношению к Китаю.
Тем более есть обстоятельство, о котором сами корейцы сейчас по понятным причинам вспоминать не любят: в условиях колониального режима корейская экономика растет быстро. Не так быстро, как она будет расти в 1960–80-х годах, но весьма быстро. В результате китайская экономика топчется на месте, а в Корее растет. К концу колониального периода больше половины корейских детей уже ходят в начальные школы. Если посмотреть на таблицы Мэддисона, то в 1935 году ВВП на душу населения в Корее составляет $1300 (это доллары 1990 года, как у Мэддисона обычно). А в Китае — $560. То есть разрыв более чем 2,5-кратный. В Корею начинают отправляться китайские гастарбайтеры класса «круглое катай, плоское бросай» — неквалифицированная рабочая сила. Китайцы заменяют экскаваторы, каковых еще мало. Практически, скажем, строительство железных дорог, всякие земляные работы — это всё делают китайские кули, которые приезжают в Корею на строительный сезон, а потом уезжают. То есть китаец — это уже не одетый в шелковые одежды посол, а просто бедняк из провинций Северо-Востока, который приехал в Корею зарабатывать.
До конца XIX века в связи с политикой самоусиления Корея не имела китайской иммиграции. В Корею въехать было невозможно, а если ты случайно там оказывался, как это происходило иногда с западными моряками с кораблей, которые терпели кораблекрушение около корейских берегов, то эти люди оказывались в Корее под арестом и выехать оттуда уже не могли. Хотя иногда жили там довольно комфортабельно.
С конца XIX века начинают переселяться китайцы — появляются первые китайские иммигранты, их количество достигает 80 000 человек. Это, опять-таки, неквалифицированные рабочие. Есть среди них и крупные бизнесмены, но в основном это арендаторы-фермеры.
Поэтому в корейской культуре где-то в середине колониального периода к Китаю закрепляется слегка высокомерное отношение. Формула примерно такая: Китай — страна с великим прошлым, но жалким настоящим, большая и очень бестолковая и бедная. Именно это отношение – свысока, с ноткой жалости — оно во многом, как ни парадоксально, сохраняется до наших дней, причем в обеих Кореях.
Наступает 1945 год — раздел страны, раскол страны на Северную и Южную Корею. Одновременно в 1949 году заканчивается период китайских гражданских войн, раздробленности, страна объединяется под руководством КПК и лично товарища великого кормчего Мао Цзэдуна. Внешняя политика Кореи с 1948 года, когда провозглашаются два корейских государства, определяется так называемой доктриной Хальштейна. Эта доктрина названа в честь довольно крупного чиновника, западногерманского дипломата. Эта доктрина предусматривает, что любое государство может признавать либо ФРГ, либо ГДР. Если признается ГДР, то дипотношений с ФРГ быть не может. Как известно, Германия отказалась от доктрины Хальштейна в конце 1960-х, Корея примерно в это же время тоже, но поначалу это было именно так: любое правительство, если оно признавало Сеул в качестве правительства Кореи, не могло поддерживать дипломатических отношений с Пхеньяном, и наоборот. И правительство в Пхеньяне, и правительство в Сеуле формально до сих пор заявляют, что они являются единственным законным правительством на всей территории Корейского полуострова. Другое правительство, соответственно, бандформирование и самозванцы.
В Китае тоже происходит похожий раскол: Тайвань, то есть Республика Китай, против КНР. КНД против Республики Корея. И отношения заключаются вполне предсказуемо: до 1992 года Южная Корея не имеет дипломатических отношений с Китаем и до конца 1980-х практически не поддерживает с Китаем никаких контактов. А Северная Корея, наоборот, поддерживает полноценные, полномасштабные отношения с Китаем.
Исторически режим КНД создавался Советским Союзом: это был образец социального проектирования, и Ким Ир Сен сам был офицером советской армии, капитаном из 88-й бригады — обстоятельство, о котором северокорейцы ни при каких обстоятельствах никогда не упоминают. Но некоторую роль китайцы в этом играли. В состав Трудовой партии Кореи (поныне правящая и фактически единственная партия в КНДР, хотя есть и другие — на бумаге) изначально входили как местные коммунисты, так и коммунисты импортные, в том числе этнические корейцы, которые были номенклатурой, работали в Коммунистической партии Китая.
Решающую роль вплоть до конца Корейской войны в корейской политике играл Советский Союз, но у Китая определенное влияние было. В Корейской войне (как не очень хорошо известно, хотя об этом всё давно уже написано, но мало кто на это обратил внимание) на первом этапе — когда Северная Корея чуть войну не выиграла (это период с июня до сентября 1950 года), — решающую роль сыграли китайские части.
Когда закончилась гражданская война в Китае в 1949 году, в составе китайских коммунистов — Народной освободительной армии Китая — были национальные части, сформированные из корейцев Маньчжурии. (Корейцы с конца XIX века активно переселялись в Северо-Восточный Китай, их там было много, около 2–3 млн человек. Из них, естественно, формировались воинские части, и вот эти дивизии после окончания гражданской войны в Китае были переданы в Северную Корею.) Из десяти пехотных дивизий, из которых состояла северокорейская армия в начале Корейской войны, три дивизии были китайские по происхождению. Причем это были самые лучшие части, потому что они все имели огромный опыт боевых действий и первоклассных офицеров. Именно они смели южнокорейскую армию в первые недели кампании. 28 июня 1950 года в Сеул вступают северокорейские войска, Сеул берет шестую дивизию Пан Хо Сана, которая вообще «в девичестве» — 166-я китайская дивизия, просто целиком в полном составе передают из китайской армии в корейскую, в полном составе — от командующего с начальником штаба до последнего кашевара. Часть личного состава не успели даже переодеть в северокорейскую форму, так что некоторые солдаты шестой дивизии вступали в Сеул в форме китайской армии.
А потом произошла американская высадка в Инчхоне. Северная Корея, которая, казалось бы, только что выиграла войну, ее фактически проиграла. Северную Корею спасли китайцы, которые после некоторых колебаний в октябре 1950 года принимают решение отправить полноценный, огромный по численности экспедиционный корпус, который сметает американцев и отбивает практически всю территорию. Казалось бы, нужно им быть благодарными. Но вы же понимаете, что благодарность — это не политическое чувство.
Ким Ир Сен в конце 1980 годов осчастливил всех, сказав: «Я всегда был не только коммунистом, но и националистом». Как говорится, а мужики-то и не знали. В принципе, это было хорошо известно всем, кому полагается, с конца где-то 1940-х… Ким Ир Сен использовал новую ситуацию в своих интересах. Советская дипломатия использовала Ким Ир Сена и его окружение, думая, что строит дружественный и, в общем-то, зависимый режим и обеспечивает некую зону безопасности, буферную зону у границ. Ким Ир Сен, в свою очередь, ловко использовал советские усилия, и в итоге, я бы сказал, всех переиграл. С точки зрения Ким Ир Сена, с одной стороны, вступление китайцев в войну было достаточно хорошей новостью, потому что можно было использовать китайское влияние для того, чтобы нейтрализовывать влияние советское, использовать Пекин против Москвы, а Москву — против Пекина. (Этими играми он потом будет заниматься с исключительным дипломатическим мастерством еще много десятилетий.) Но отношение к Китаю с самого начала было достаточно настороженным. И эта настороженность усилилась после того, как в августе 1956 года группа высших северокорейских сановников, состоявшая как из чиновников китайского происхождения (тех самых бывших кадровых работников Китайской компартии), так и из чиновников советского происхождения (советских корейцев, отправленных туда советским правительством в 1940-е годы), попыталась организовать в Корее конституционный переворот и отстранить Ким Ир Сена от власти. Попытка эта закончилась ничем. Их, естественно, тут же исключили из партии и собирались сурово покарать, но в сентябре в страну прибывает срочная делегация во главе с Пен Дэхуаем (бывшим командующим китайскими войсками в Корее, которого Ким Ир Сен не любил и пользовался взаимностью) и Микояном и заставляет всех их простить, принять в партию и вообще всячески выкручивает руки.
У Ким Ир Сена появляется (точнее, оно изначально было) немалое подозрение, что вся эта история была, может быть, и китайцами с русскими затеяна, а может быть, и нет, но всяко не без какого-то их молчаливого одобрения она имела место. Сложный вопрос, насколько эти подозрения были правильные. Хотя и Китай, и Советский Союз были в курсе, что подобное мероприятие — атака на Ким Ир Сена — готовится. Но для Ким Ир Сена это было напоминание о том, что ему и в своих интересах, и в интересах Северной Кореи, которую он хотел бы построить, лучше бы держаться немножко подальше что от Москвы, что от Пекина. Чем он с большим успехом и занимался.
В начале 1960-х, когда в Китае был голод под влиянием «большого скачка» и «политики трех красных знамен», когда там умерло то ли 20, то ли 30 млн человек, значительная часть этнических корейцев и людей из приграничных районов бежала в Северную Корею. В конце 1990-х корейцы бежали от голода в Китай, а в начале 1960-х китайцы бежали в Корею тоже от голода, около 50–60 тысяч человек. Северокорейское правительство их принимало, обеспечивало работой, карточками, документами. Как я неоднократно убеждался, будучи в граничащих с Кореей районах Китая, значительная часть людей в Китае это очень хорошо помнит и за это очень благодарны. Северокорейцы действительно спасли очень много людей в эти годы безумств Мао. Ким Ир Сен, при всех своих особенностях, к всяким эксцентрическим жестам председателя Мао вроде той же культурной революции относился, скажем так, весьма негативно и не особенно это скрывал.
После событий 1956 года в Северной Корее была проведена достаточно радикальная чистка как просоветских, так и прокитайских элементов. Те чиновники, которые на ранних этапах своей карьеры были связаны с Китаем, потеряли свои посты, в большинстве случаев просто исчезли бесследно, будучи репрессированы. Китай, с другой стороны, принимал бежавших северокорейских чиновников — периодически довольно крупные фигуры, до уровня членов ЦК, бежали в Китай и получали там политическое убежище. Принимал и давал политическое убежище беглецам из Северной Кореи и Советский Союз.
Но при всём при этом сохранялась старая инерция. На Китай, который по-прежнему был намного беднее Кореи в этот период, и в 1960–70-е годы, в Корее как правительство, так и широкие народные массы смотрели немножко свысока. Он по-прежнему воспринимался в Корее как страна большая, но непутевая.
Дальше начинается Дэн Сяопин, китайские экономические реформы, период бешеного (9–10 % в год на протяжении трех десятилетий) экономического роста Китая. И эта страна — «большая, но непутевая и бедная» — стремительно превращается в страну процветающую. В конце 1960-х в приграничном городе Синыйджу, который выходит на реку Амнуккан (или Ялу по-китайски), корейцы построили довольно много пятиэтажных домов. С другой стороны был китайский город Даньдун, который представлял собой хаос одноэтажных развалюх — китайцы смотрели с завистью на корейский берег. Собственно, в этом и цель всего мероприятия была. Прошло двадцать лет, и китайский берег превратился в длинный ряд небоскребов, залитых светом. А на северокорейском берегу стояли эти недохрущовки, я бы сказал, трех-четырех-пятиэтажные, и был полный мрак. (А больше, кстати, не мрак, но это уже отдельная история.)
В 1992 году Китай устанавливает отношения с Южной Кореей. К тому времени доктрина Хальштейна уже была отброшена корейцами, но не китайцами. То есть когда Китай установил отношения с Южной Кореей, южнокорейцы немедленно выдворили тайваньское посольство, потому что с Китаем по-прежнему шутить нельзя: либо-либо. А с Кореей уже можно и то, и то. И вот китайцы устанавливают дипотношения с Южной Кореей. В Северной Корее это воспринимается очень плохо, но сделать они ничего не могут. Все 1990-е годы политические отношения с Китаем в Северной Корее очень плохие. Китайцы тоже ждут, что режим Ким Ир Сена (а потом уже Ким Чен Ира после 1994 года) вот-вот падет.
И только где-то к 2000 году ситуация меняется: китайцы понимают, что режим северокорейский никуда не девается. И где-то в самом начале нулевых принимается стратегическое решение: в интересах Китая — поддержание статус-кво на Корейском полуострове. Восстанавливается помощь Северной Корее. Это вполне сочетается с весьма негативным отношением к северокорейской ядерной программе. В Китае недовольны ядерной программой, но выбор стоит примерно так: либо Северная Корея с ядерными амбициями, но относительно стабильная, либо Северная Корея, которая в результате излишнего давления на нее находится в состоянии хаоса или же вообще завоевана своим южным соседом, — и тогда на границе Китая возникает единое националистическое демократическое проамериканское государство. Все три прилагательных не вызывают в Пекине ни малейшего восторга. Поэтому при искреннем недовольстве северокорейской ядерной программой (обвинения в адрес Китая, что он как-то ей способствует, довольно смехотворны) Китай все-таки вынужден скрепя сердце как-то с ней мириться.
Последние двадцать лет отношения выглядят следующим образом: Китай разными способами поддерживает Северную Корею, решающую роль тут играют поставки жидкого топлива. Также в периоды ухудшения продовольственного положения в Северной Корее — поставки зерновых по пониженным ценам или бесплатно. Северная Корея, однако, пытается маневрировать и держать Китай на некотором расстоянии. Для северокорейских служб безопасности именно Китай является потенциально главным противником: северокорейское руководство боится китайского вмешательства во внутренние дела.
В последней моей поездке я обратил внимание на то, что внутри Северной Кореи очень много российской эстрады и совершенно нет китайской эстрады. То есть когда ты находишься в Северной Корее, ощущение, что тут какой-то гигантский обмен с Россией. При том что торговля с Россией в шестьдесят раз меньше, чем торговля с Китаем! Просто с одной стороны — экономические связи, а с другой — желание держать Китай на определенном расстоянии. Только в последние годы вроде бы произошло некоторое улучшение, но не очень большое. Потому что в первые годы правления Ким Чен Ына северокорейская печать даже иногда непонятно почему просто «покусывала» Китай — какие-то были совершенно неожиданные нападки в адрес Китая в печати, совершенно трудно рационально объяснимые.
Отношение к Китаю смешанное. С одной стороны, есть и остатки старого высокомерия, но события последних 20–25 лет очень сильно на него повлияли. Вдобавок, некоторые люди сейчас ездят в Китай, как легально, так и нелегально, гастарбайтерами ходят через границу, так что китайское процветание народ знает. Тем не менее у меня постоянно сохраняется ощущение, даже из разговоров с корейскими разнорабочими бедными, работающими нелегально в Китае, — даже у них, по-моему, старая инерция, несколько свысока отношение, плюс некоторая настороженность существует.
А что же происходит с Южной Кореей? С 1949 года и до конца 1980-х у нее никаких отношений с Китаем нет. Китай вмешался в Корейскую войну и не допустил объединения Кореи под сеульским контролем (а такой вариант событий в конце октября — ноябре 1950 года выглядел очень вероятным, почти гарантированным) — даже это обстоятельство не очень повлияло на отношение Южной Кореи к Китаю. Китай не возненавидели, Китай не боялись (до недавнего времени), к Китаю просто относились до конца 1980-х с легкой высокомерной иронией. Та же самая формула: страна с великим прошлым, но с жалким настоящим. Сообщения обо всяких безумных экспериментах Мао (всякие большие скачки, народные коммуны, культурные революции) — всё это было довольно хорошо известно, но только подчеркивало старое ощущение: вот они там смешные какие-то, беснуются по-своему. То есть определенный интерес есть как к большому соседу, но до конца 1980-х он был очень ограниченным.
Всё меняется в 1980-е годы в результате Дэновской политики, в результате перехода Китая к системе, которую я бы назвал авторитарно-диктаторским капитализмом, в такой псевдосоциалистической, псевдокоммунистической оболочке. Экономический рост Китая делает его для Кореи — не мгновенно, а за 5–10 лет — и привлекательным рынком, и площадкой для размещения производств, а также источником гастарбайтеров. В августе 1992 года устанавливаются формально дипотношения между Китаем и Южной Кореей. И Китай быстро превращается в важнейшего внешнеторгового партнера.
Сейчас в Южной Корее на Китай приходится порядка 25 % всего объема внешнеторгового товарооборота. Чтобы понять, насколько это важно: на втором и третьем месте находятся США и Япония, они время от времени меняют друг друга. Суммарный корейский товарооборот с Японией и США примерно равен обороту с Китаем. Китай — примерно четверть торговли, и доля эта продолжает расти. Около 700 тысяч южнокорейцев находится в Китае. При стране с населением чуть более 50 млн человек. Часть из них — туристы, краткосрочные поездки, значительная часть — персонал южнокорейских фирм, которые активно работают с Китаем. С другой стороны, около 1,2 млн граждан Китая находится в Южной Корее. В основной своей массе это гастарбайтеры, причем очень часто этнические корейцы Китая. В Китае проживает чуть более 2 млн этнических корейцев, в основном, в северо-восточной части страны.
Любопытная особенность — это смешанные браки, их очень много. Смешанные браки в последние 15 лет составляют примерно 10 % всех заключаемых в стране браков. В прошлом году чуть больше 9 % было, но бывало и повыше, чем 10 %. Это браки южнокорейских бедных крестьян из захолустных деревень юга, которым просто в своих деревнях невест не найти, и девушек из Китая, в основном, этнических кореянок, а также из Вьетнама и некоторых других стран Юго-Восточной и Восточной Азии. Таких браков в позапрошлом году (за прошлый год данных еще нет) было заключено около четырех тысяч.
Наконец, китайский турист — это важное явление для современной Южной Кореи. Примерно половина всех туристов, которые побывали в Южной Корее, — это китайцы.
Южнокорейские студенты, со своей стороны, — это 30 % всех иностранных студентов, обучающихся в Китае. Туда чаще всего едут те, кто не может поступить в хороший вуз у себя дома и не очень усердно учится, хотя, опять-таки, не надо обобщать, результаты бывают самыми разными.
Если говорить об общем отношении, то, с одной стороны, в Южной Корее сейчас очень интересуются Китаем. Допустим, происходит очередной пленум ЦК КПК. В российских газетах этот пленум если и вообще будет упомянут, то где-то короткая заметка на пятнадцатой странице. В Южной Корее это новость, достойная первой полосы. Может быть, четверть первой страницы ведущих газет будет отдана изложению произошедшего, а потом еще две-три полосы внутри газеты — подробный анализ того, как нужно между строк читать очередное выступление Си Цзиньпина, кем является новоназначенный зам-зав такого-то отдела. То есть такой глубины анализа и интереса ни к одной другой стране, кроме США, в Корее нет.
С другой стороны, при таком пристальном большом интересе к китайской политике и экономике, современная китайская культура вызывает очень мало интереса. Более того, совершенно очевидно, что даже современная повседневная жизнь Китая не слишком-то корейцев интересует. О ней пишут мало. О всяких новых трендах в Японии и даже в далекой-далекой Франции пишут куда больше, чем о всяких особенностях повседневной жизни в Китае. Несмотря на весь этот бум торговли и инвестиций, сотрудничества, до самого недавнего времени отношение в Южной Корее к Китаю оставалось достаточно высокомерным. Китай рассматривается южнокорейцами как важный рынок, как источник дешевой рабочей силы, как источник ширпотреба, как источник немножко шумных и не всегда аккуратных, но в принципе полезных туристов. А не как геополитический игрок. В отличие от почти всех стран-соседей Китая, которые последние десять-двадцать лет сильно напряглись по поводу его роста, в Корее до недавнего времени просто об этом особо не думали.
Другая интересная особенность — это слабость того, что называется «мягкой силой». Несмотря на весь интерес, в то время как Китай, например, массово смотрит корейские сериалы, в то время как в Китае традиции интерьера в современных домах во многом копируют южнокорейские традиции интерьера, в самой Корее интерес к современной китайской культуре невелик. По-прежнему люди читают то, что читали их прапрапрадеды, то есть классическую китайскую литературу. Правда, корейский классический китайский язык, в общем, уже знают немногие. А так, чтобы свободно взять древнекитайский роман XII века и прочесть — таких уже единицы. А вот современная проза — наверное, ее читают больше, чем в России, но не сказать, что очень много. Китайский язык учат широко, а вот английский учат уже просто все. Разница между «многие» и «все» — она достаточно ощутима. Если вышел нашумевший американский роман, его действительно прочтет вся местная интеллигенция. Китайский — сильно не факт. Может, кинематограф — это исключение. Китайский кинематограф вызывает уважение и интерес. Хотя тоже такой больше артхаусный интерес.
« Иностранный» по-прежнему означает для корейцев «американский». Те же самые выпускники китайских университетов — да, это хорошо, это означает, что тебя возьмут переводчиком или мелким торговцем холодильниками в какую-то фирму. Но если ты собираешься занимать серьезные посты в серьезных научно-исследовательских и аналитических структурах, то тебе лучше иметь американскую степень. На худой конец, сойдет английская или немецкая, совсем на худой конец — своя. А с китайской к серьезным рабочим местам лучше не подходить — просто всерьез не воспримут.
В последнее время ситуация чуточку изменилась. Изменилась она в 2017 году: дело в том, что в 2017 году в ответ на северокорейскую ракетную программу американцы разместили, во многом под давлением корейского правительства, систему ПРО на своей территории, направленную против ракет. Это размещение вызвало большое беспокойство у китайцев, тоже оправданное. Во-первых, радары этой американской системы могут использоваться для контроля над воздушным пространством Китая, причем очень эффективного. Кроме того, это создание очень неприятного прецедента развертывания американской ПРО вдоль китайских границ. Поэтому в ответ на проявленную корейцами инициативу китайцы ввели достаточно жесткие санкции против Южной Кореи. Санкции эти были совершенно не привычного для Кореи типа: они были основаны на принципе, который по-английски называется deniability, то есть всегда можно сказать: «А я что? А их там нет, а я этого не видел, а это случайно», — и так далее, и не докажешь. Как привыкли корейцы: конгресс голосует за санкции — и всё, вдруг китайские санинспекторы стали ходить по ресторанам, принадлежащим южнокорейцам, и всячески их кошмарить за нарушение правил, сколько там кусков мыла в туалете, закрывать за отсутствие пожарных шлангов, и так далее. А отрицать это — ну, есть же у вас инструкция, что нужно, условно говоря, пять пожарных шлангов, а у вас четыре, вот мы вас и закрыли. А какие проблемы? Нужно иметь нужное количество шлангов! К такому обращению корейцы очень не привыкли, и они не понимали, что делать, куда бежать и куда жаловаться. А потом китайцы еще в качестве дополнительной санкции запретили отправку групп в Южную Корею. И опять-таки не докажешь: просто китайские товарищи позвонили туроператорам и сказали: «А вы не отправляйте в Корею больше групп, они там ставят всякие американские штуки, которые угрожают нашей безопасности». А туристы — это же 47 % в 2016 году. Турист китайский не приехал — начались серьезные проблемы.
Потом частично эти санкции были отыграны назад — был определенный компромисс, в ходе которого южнокорейское правительство взяло на себя обязательство по этим самым системам ПРО: обещало новые не размещать.
Главное, случилась интересная и несколько неожиданная вещь: этот, казалось бы, довольно маленький эпизод оказался довольно интересным толчком к изменению отношения к Китаю. Я помню, как разговаривал с одним своим знакомым, пришедшим с очередного совещания по этому поводу, и он мне совершенно резонно сказал: «Вот мы сейчас дадим американцам щелчок по носу, а это может вызвать серьезные изменения в отношении к нам в Южной Корее». Я тогда не очень это воспринял, хотя он оказался прав. Ведь с точки южнокорейцев как это всё выглядит: мы стали ставить систему ПРО, чтобы защититься от опасного соседа, который на нас уже один раз нападал и который разрабатывает ракеты, а китайцы нас за это наказывают. Неправильно! Хотя, с точки зрения китайцев, это выглядит иначе: американцы воспользовались возможностью и устраивают тут шпионскую систему, разворачивают ее вдоль наших границ, подрывая даже не нашу обороноспособность, а возможности сдерживания. Ну, у всех своя правда, конечно.
И сейчас происходит ухудшение отношения к Китаю. В 2019 году институтом «Асан» проводился опрос: отношение к Китаю в Корее стало более прохладное. Там у них десятибалльная шкала, есть коэффициент популярности. Вот коэффициент популярности Китая составляет 3,76 %. Это чуть выше, чем у Японии, которая извечно не популярна (3,06 %), а у США вообще 5,99 %. Но Корея — вообще очень проамериканская страна.
Еще одна особенность последнего времени — это некоторая поляризация: сейчас находящиеся в оппозиции правые, которые вообще фанатично проамериканские (отношение местной оппозиции к США напоминает отношение к Советскому Союзу французской компартии в 1951 году), начинают обвинять нынешнего президента в том, что он, дескать, заигрывает с Китаем и таким образом подрывает союз с США, являющийся основой южнокорейской безопасности. Это такая новая линия правых. Неизвестно, насколько она окажется долговременной.
А с другой стороны, люди начинают задаваться вопросом, как же именно Корея будет жить в той новой Восточной Азии, в которой будет доминировать Китай. Что нужно делать, как нужно устраиваться в новой ситуации? Для правых-то ответ простой: укреплять союз с США обязательно и безусловно. А у левых, ныне находящихся у власти (это такие левоватые национал-центристы), тоже сейчас достаточно проамериканский настрой: их Америка — это не Америка Дональда Трампа и республиканцев, это Америка демократический партии и профессоров из Беркли. Но тем не менее нынешняя власть как-то уже более спокойно относится к мысли, что можно попытаться поддерживать какую-то нейтральную позицию.
