Сложность задачи заключалась в том, чтобы поставить спектакль по стихам Софокла и на древнегреческом языке, и на живых европейских языках. Режиссеру это было необходимо, чтобы подчеркнуть вечность мифа, его жизнеспособное путешествие сквозь века, культурные традиции и пространства. И жанр постановки авторы определяют необычно: визуальная инсталляция для хора.

… Визгливый, режущий ухо звук раздается в полной темноте. Фонарь светит со сцены прямо в зал. А потом все исчезает, и под шелест мелодии мы видим, как к проясняющемуся квадрату в глубине сцены медленно движется фигура человека. Эта метафора: когда Эдип ослеп, он прозрел — потом не раз еще вспомнится в ходе медитативного, как тягучий сон, действа.

Уилсона называют мастером света, и это его умение зрители оценили на спектакле «Эдип», где световая партитура — отдельное произведение искусства. Беззвучное «вдруг появление» из тьмы персонажей — словно обнаружение обломков артефактов, найденных на древних раскопках. И женщина-свидетель (Лидия Кониорду) — одновременно и древнегреческий хор, и некто из иных времен, кто рассказывает нам миф об Эдипе. Он звучит на нескольких языках, и русский текст на сцене — лаконичный, оборванный, сжатый в краткие предложения, только самая суть — будет потом повторяться не раз и не два, чтобы навсегда отложиться в памяти. «Предсказанье всегда не точно… Каждый иногда видит во сне, что спит с матерью, это ничего не значит… На перекрестке трех дорог их было пятеро…».

Фигуры на сцене — Эдип-ребенок, Эдип-царь — напоминают древнегреческие скульптуры. Пастух Тиресий (Мег Харпер)- словно персонаж комикса (неухоженная борода, посох, согбенная осанка — именно так мы представляем древнегреческих пастухов?). Зато Иокаста (Касильда Мадрацо) — в современном одеянии. Да и танцоры на свадьбе, и Второй свидетель (Ангела Винклер) мало чем отличаются от наших современников.

Роберт Уилсон не случайно подчеркивал, что его спектакль устроен как чередование то радиоспектакля, где звук идет в темноте, то как немое кино — изображение без звука. По его мнению, такое чередование обостряет органы чувств, а значит, позволяет увидеть и услышать то, что в обычном формате незаметно. Так и контрастное соединение языков, стилей, одеяний отстраняет сюжет, заставляет увидеть в нем нечто вечное.

Спектакль про то, как свет во тьме может сделать тьму еще темнее

А простодушный зритель, освободившись от пиетета к древности, задается «неправильными» вопросами. Почему Эдип, убивший из-за глупой дорожной склоки пятерых, мучается виной лишь из-за одного? Получается, убивать людей можно, только папашу — ни-ни? Почему для парня нормально жениться на даме вдвое старше себя только потому, что она — вдова царя? Выходит, «ужас-ужас-ужас» — только кровосмешение, а все остальное — в порядке вещей? Почему, наконец, царь Лай, узнав жуткое пророчество, отдал сына пастуху на верную смерть, а не воспитал приличным человеком, запретив убивать или совокупляться с кем бы то ни было — казалось бы, вот самое надежное средство от жуткого предсказания. Почему Иокаста, узнав всю жуткую правду, кончает с собой, а Эдип ограничивается самоослеплением? И заметьте, совершив страшный грех кровосмесительства, он не оскопляет себя, что было бы, кажется, естественно, а всего лишь отправляется бродить по миру в полной темноте. Читай, пускается в потемки своего подсознания, чтобы понять нечто важное про себя самого. Хочет прозреть, ослепнув. Не так ли и мы, вспоминая свои нелепые, ненужные, непристойные сны, пытаемся увидеть в них подсказки для своей реальной жизни. И мучаемся, не в силах расшифровать поданные знаки.

Все эти вопросы можно было бы счесть ужасно глупыми и неуместными (мол, не надо сравнивать мораль древних греков с нашей современной!), если бы сам режиссер так настойчиво не подводил нас к этим темам.