Накануне Нового года Екатерина Макаревич, телепродюсер, журналист и философ из Киева, взяла у меня интервью. Слово «Киев» звучит тревожно для российского слуха, но там ничего о политике; если и тревога, то чисто метафизическая. Новогодний разговор — это особый жанр, нечто вроде святочного рассказа, только наоборот: обсуждаются точки кризиса и перехода, смена парадигм. Спасибо Екатерине за красивую страницу и хороший разговор — веерный не только по теме, но и по композиции!
Философ Михаил Эпштейн о том, что «есть» и почему может быть «иначе»
Справка: Михаил Эпштейн — советский и американский философ, культуролог, литературовед, лингвист, эссеист. Профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США. с 1991 г.). Профессор русской литературы и теории культуры и руководитель Центра гуманитарных инноваций (The Centre For Humanities Innovation) Даремского университета (Великобритания) (2012—2015). Автор 35 книг и сотен статей и эссе, переведённых на 24 языка (немецкий, испанский, китайский, японский, корейский и др.). Основные темы исследований: методология гуманитарных наук, постмодернизм, русская литература, философия языка и модальностей, семиотика повседневности, проективная лингвистика, перспективы развития культуры и языка.
Философ Михаил Эпштейн рассказал, как в существующем мире видеть не существующее, но возможное, как от деконструктивной критики перейти к празднованию текста; а также о волнующем и пульсирующем предбудущем и о том, почему преодолеть идеократию можно с помощью веерного мышления
Признаюсь, исследование творчества Михаила Эпштейна мне далось нелегко. Он не типичный философ, потому что не просто философствует на абстрактные темы, хотя и поднимает в своих работах вечные темы – свободы, творчества, любви. Он не похож и на футуролога, потому что он не просто пытается предсказать грядущее, a скорее конструирует его. Эпштейна нельзя назвать и методологом, поскольку он предлагает не один основной метод, а целый веер. Его можно было бы назвать творческим интеллектуалом, но и тут возникают сомнения, поскольку он не просто теоретик, но и дает практические рекомендации, призывает воплощать идеи, трансформируя реальность. На любую попытку дать определение его деятельности невольно останавливаешься: «не то, хотя и это тоже». Похоже, интеллектуальная деятельность Эпштейна – это пример синтеза существующих методологий и принципов, которые он перекраивает и переоткрывает заново, рождая нечто иное. Взять хотя бы слова о том, «любовь как способ понимания и является той нитью Ариадны, которая может провести нас через любой методологический лабиринт». Или «тайна — это область веры и интуиции, так что лишь убежденная вера ищущего может выявить ее сущность». Или «ложных идей вообще не существует. Есть идеи более или менее продуктивные, «счастливые» или «несчастливые»». Какой еще современный интеллектуал ставит во главу угла то, что априори непознаваемо и непостижимо разумом, а способно еще и улавливаться сердцем. Это совершенно иной взгляд. Использовать духовные категории «любовь», «веру», «счастье», «тайну» для того, чтобы возродить гуманитарные науки, придать им новый отблеск и тем самым оживить — это грозит стать ересью в наш сугубо рациональный век, где правит информация, — или революцией, трансформацией гуманитарных дисциплин.
Екатерина Макаревич
— Мне, конечно, сложно, потому что вы какой-то неохватный. В своих работах вы развертываете столько тем и идей, что сложно выявить основное. Но главное, на мой взгляд, я почувствовала. Это веерность мышления. Вы как-то написали, что «центр такого мышления везде, а окружность нигде».
— Да, это паскалевский образ.
— Хотелось бы подробнее узнать, что вы понимаете под веерным мышлением?
— Вы смотрите на сложенный веер и видите узенькую планочку, потом начинаете его раскрывать, появляется еще одна планка, за ней другие, и постепенно весь веер раскрывается, мир состоит из множества планов. Когда традиционный ученый смотрит на определенное явление, понятие, дисциплину, институцию, он спрашивает: «А почему это так? Какова причина этого явления?» От непосредственной причины он переходит ко второй, третьей, более глубокой. Это детерминистическое мышление — поиск причины. А я задаю такой вопрос: «А почему не иначе?» Почему, например, есть такая дисциплина, как лингвистика, а нет дисциплины о формах молчания, ведь, в конце концов, все звуки, нами произносимые, осмысленны только благодаря паузам между ними. Какая была бы интересная дисциплина – сайлентика или сайлентология (от слова «silent»)! Вот это и есть веерное мышление. Я размышляю не о причинах существующего, а о возможностях несуществующего — пока еще не существующего или не названного. Например, есть симпатия и антипатия, но часто эти чувства совмещаются, и я предлагаю понятие «амбипатии» («люблю и ненавижу», как у Катулла). Одна отодвинутая планка открывает другую, распахивается веер ранее не обозначенных явлений.
— Снова приглядимся к вееру. В развернутом виде у него есть основное поле, и есть центр, который представляет в сжатом виде те самые планки. Правильно ли я понимаю, что веерное мышление построено таким же образом – есть некие первокорни, первоосновы, из которых вырастает само веерное поле смыслов.
— Первооснова — это, конечно, реальность, данная нам единственная жизнь. Если вынуть этот стержень, все планы-планки разлетятся в стороны. Но, говоря о центре, нужно различать системы центростремительные и центробежные. Гегелевская философия – пример огромной центростремительной системы, когда есть одна абсолютная идея, она же реальность, от которой все исходит и к которой все возвращается. Гегель мыслит «веером в сжатом виде». Для меня же главное — развернутый веер, как образ центробежной системы. Не свести разум к сущему, как у Гегеля («все действительное разумно, а разумное действительно»), а напротив, найти в разуме то, что не умещается в сущее. Исправить онтологическую несправедливость.
Что такое онтологическая несправедливость?
Есть несправедливость моральная, социальная, когда одним людям достается всё, другим ничего, когда сильные или богатые попирают слабых и бедных. А онтологическая несправедливость — когда одна форма бытия оттесняет и попирает другую, утверждает себя как единственную, отрицая право других на существование. Меня всегда удручало, что из миллионов семян или зародышей жизнь дается только единицам, остальные погибают, а среди них могли быть гении. Материальный мир, про всей своей огромности, слишком тесен и беден, а мышление может гигантски расширить его объем и наполненность, т.е. креативно исправить онтологическую несправедливость, а заодно преодолеть онтологический конформизм — пребывание в рабстве у данной формы мироустройства. Человеческое сознание так устроено, что вносит в бытие свободу, неповиновение, дух мятежа.
Сама наклонность ума задавать вопрос: почему это, а не другое, — свидетельствует о том, что мы не полностью этому миру принадлежим, а находимся в мультиверсуме. Если бы мы были только частью этого мира, как растения или животные, то не задавали бы таких вопросов, не ставили бы бытие под сомнение, а мирно произрастали на своей почве или искали корма. Вопросительность нашего бытия, погоня за несуществующим — одно из свидетельств в пользу философии многомирия, в том числе, возможно, в эвереттовской версии (Хью Эверетт – американский физик, предложивший многомировую интерпретацию квантовой механики. – ред). Согласно этой теории, каждое мгновение рождается множество квантовых миров: элементарные частицы, находясь в суперпозиции, создают ряд вероятностей, которые либо осуществляются одновременно (по Эверетту), либо задают возможность отстранения, вненаходимости по отношению ко всему сущему (это мой гуманитарный домысел). Я не берусь об этом судить с точки зрения физики, но то, что мы оцениваем смысл каждого явления только по отношению к его возможности быть другим, свидетельствует если не о множественности, то о множимости миров. Смысл любого события, в том числе исторического, например, Октябрьской революции, можно понять, только прослеживая ветвления других возможных событий. Сама эта способность мыслить, т.е. множить смыслы свидетельствует о том, что, по крайней мере, наша ментальность принадлежит мультиверсуму. И тогда становится как-то веселее жить (смеется), потому что, оказывается, мы живем в открытом мироздании.
— Расскажите, как вы пришли к веерному мышлению, помните ли вы этот момент?
— Был один момент, который я хорошо запомнил. Это было 11 марта 1984 года. Я закончил очередную статью, принимал ванну — и в этот момент в голове пронесся образ, с которым я живу до сих пор. Это был образ словаря, состоящего из множества страниц, между ними пульсировали золотые нити, и каждое слово относилось ко всем другим. Это была ««Книга книг»», которую я и начал тогда писать; за четыре года она разрослась до 1700 страниц. Я понятия не имел об интернете, его тогда и в помине не было. Когда в 1995 году, уже в Штатах, я впервые вышел в интернет, то сразу узнал ту книгу и с помощью одного моего студента сразу же сконструировал ее электронное подобие — ИнтеЛнет (InteLnet) Это была энциклопедия многообразных альтернативных идей, которые взрывали статус-кво в философии, в религиях, в политических мировоззрениях. Одно из названий этого мегатекста было «Учения алфавистов», потому что авторы, от имени которых производились разные духовные и социальные движения, обозначались инициалами — буквами алфавита. Иногда инициалы соответствовали реальным лицам, которые, действительно, выдвигали подобного рода суждения в зачаточных формах, а я их развивал в целые системы и манифесты. Из этой «Книги книг» у меня впоследствии выкроилось несколько книг, в частности, «Новое сектантство», где используется точно такой же прием с инициалами, обозначающими основоположников разных религиозных движений, сект, философских систем. И, вероятно, главная из моих книг, — «Проективный словарь гуманитарных наук».
— В одной из статей в «Книге книг» вы писали, что занимаетесь деконструкцией идей, но не в критическом смысле, то есть развенчивающем чье-то суждение, а в размножающем, то есть «созданием множества альтернативных вариаций, соперничающих между собой моделей». Я так понимаю, что сама идея множественной реальности должна как-то сглаживать углы и противоречия, но не станет ли это соперничество в результате борьбой, в которой побеждает опять же только один. Как вы этот парадокс решаете?
— Речь ведь не о том, что какая-то из этих идей вернее. Они все — веерные и дополняют друг друга. Можно состязаться в том, чтобы первому найти и выразить еще один план бытия, но суть в том, что все эти планы существуют в модальности со-возможного, которое предполагает, как говорили в советское время, мирное сосуществование. Мир, в котором мы живем, становится все более ментальным, производным от действий разума. А в ментальном мире действуют другие законы, нежели в физическом. Если у меня есть яблоко и я хочу им с кем-то поделиться, у меня останется только половина. А если я делюсь идеей, то она умножается на те личности, с которыми я ее разделяю. Она ничего не теряет, но приобретает новые грани, оттенки. В ментальном мире действуют законы умножения, щедрости, отдачи. Коммунизм был ложен, страшен и разрушителен в мире собственности и производства, но в мире интеллектуальном у коммунизма есть своя правда. Может быть, поэтому именно интеллектуалы во всех странах тяготеют к коммунизму, к общности идей и творений, — но когда они хотят навязать его рабочим, крестьянам, хозяевам, собственникам, экономике, тогда коммунизм оборачивается насилием, рабством и терпит крах. Он применим только к области идей.
Я сторонник свободного распространения идей — такая установка называется не копирайт (copyright) и не копилефт (copyleft), а «копиап» (copyup). Копилефтом называют такой копирайт, который предполагает свободу распространения данной авторской собственности при условии, что при копировании не будет извлекаться коммерческая выгода. Копиап — усиление принципа копилефта, направление не влево, а вверх (up). Автор не просто разрешает делать копии своей работы, но рассматривает это как цель публикации. Знак копирайта — ©, а копиап – тот же знак, только со стрелкой — эмблемой Марса, а также всего мужского и жаждущего воспроизведения себе подобных. Если внутрь такого кружка поместить знак копирайта, то вместе со стрелкой (вспомним еще лук Эрота) этот символ обозначает копиап:
Идеи и тексты нуждаются в размножении, таков их информационный посыл и интеллектуальный «эрос» — потребность в наибольшем числе прочтений. Особенно это относится к электронным публикациям.
Вообще мы слабо представляем себе мир будущего. Ментальные принципы будут в нем сильнее физических. Этот мир станет, условно говоря, таким же ассоциативно подвижным, насыщенным, ускоренным, как мир нашего сознания. Все меньше будет разрыв между возникновением идеи в сознании и ее воплощением в реальности. Физическое вещество по своей интенсивности будет все более сближаться со структурой мозга, с многосложностью его нейронных связей. Сейчас наша мысль невероятно опережает скучное, медленное мироздание, но когда-нибудь разгонит его настолько, что скорость света будет казаться ничтожной в сравнении со скоростью мысли. Она и сейчас быстрее, но замкнута пространством нейронных связей, а когда-нибудь выйдет в простор материального бытия. Нынешняя увлеченность искусственным интеллектом — это только предисловие к ментализации всей реальности, к панментализму.
— Когда я разглядывала веер, родилась аналогия с павлином, хвост которого как раз веерный. Но вот в чем парадокс. Когда человек сам по себе является веером — это одно. Но когда впереди этого веера появляется павлин, то есть его эго, гордыня, как угодно можно это называть…
— Тщеславие.
— …Или тщеславие, то этот веер дискредитирует сам себя. Веер, который он создает, может быть прекрасным, но вот это павлинье желание показать себя в итоге приводит к обратному эффекту, когда ты творишь не произведение искусства, а только превозносишь себя. Думали ли вы о том, что само по себе веерное мышление как метод хорош, но его реализация зависит все же от самого человека, его моральных качеств, которые в нем присутствуют. Для вас мышление и нравственность сосуществуют?
— Нравственность в применении к мысли — та же, что и в применении к людям. Нужно любить то, о чем думаешь, — предмет своей мысли. Для меня важно понятие «филогнозис», познание любовью. Некоторые критики, пишущие о литературе, о культуре, странно вдохновляются импульсом ненависти, скепсиса, сомнений, подозрений и изливают свои негативные чувства по поводу прочитанного. На мой взгляд, лучше писать только о том, что любишь. Мысль — это своего рода влечение, и недаром слово «познать» в языке Библии имеет двойной смысл, когнитивный и эротический («познать женщину»). Ты хочешь соединиться с тем, кого любишь, и это не просто эрос, но еще и зачинание чего-то. Главное в любви, как писал Платон в «Пире», – это желание зарождать новую жизнь вместе с тем, кого любишь. Если ты по-настоящему любишь язык, тебе хочется не просто изучать его, но производить с ним и от него новые слова, лексические и грамматические инновации. Твоя мысль, входя в чужой текст, создает нечто новое. Если нет этого вдохновения чужим текстом, желания построить новые уровни знаков на его основе, тогда не имеет смысла им заниматься. Можно, конечно, в педагогических целях критиковать писателя, если он неуч или только в начале пути, но мне ближе такое понятие, как празднование, селебрация (celebration) текста. Деконструкция, на мой взгляд, хороша лишь как предисловие к конструкции, когда ты показываешь, в чем текст умнее самого автора; но если он умнее автора, то давай, пользуйся этим умом, создавай нечто новое в содружестве с этим текстом.
— Не разрушая, а созидая из текста…
— Да, созидая. При этом важнейший момент мышления – проблематизация текста (идеи, концепции), ведущая к новому синтезу элементов, возникших в результате его анализа. Скажем, «алмазное правило» в этике («поступай так, чтобы твои наибольшие способности служили наибольшим потребностям других людей» — ред) синтезировалось после проблематизации «золотого правила» («не делайте другим то, что вы не желаете для себя, и поступайте с другими так, как хотели бы, чтобы с вами поступили». – ред). Или, скажем, в новом понятии инфиниции проблематизируется устоявшееся понятие дефиниции (определения). Инфиниция демонстрирует неопределимость того, что она определяет. Во многих теологических текстах мы встречаем примеры не дефиниций, а инфиниций, определяющих предмет через невозможность его определения. Например, понятие дао в даосизме. Или Бог в апофатической теологии. Переход к синтезу через проблематизацию – тот же самый вопрос, о котором я говорил вначале: «Почему не иначе?» Аналитизм может перейти в новую процедуру синтеза, создающего новые понятия, дисциплины, мировоззрения (об этом подробней в моей недавней статье «От анализа к синтезу. О призвании философии в XXI веке»).
А как такая созидательная проблематизации сочетается с современным научно-техническим развитием?
Если традиционная технология улучшала мир, например, изобретала, как лучше добраться из пункта «А» в пункт «Б», какие транспортные средства использовать, то современная техника выходит на квантовые уровни, которые меняют сами основания бытия. Поскольку философия мыслит мир как целое, она приходит к союзу с современной технологией: обе ставят под сомнение основные параметры существующего, проблематизируют его. Новейшая техника, в отличие от старой, проблематизирует физические, генетические, биологические основания мира. Кванты, гены, нейроны, мозг, гормоны,— вот на каких уровнях начинает работать техника, тем самым сближаясь с философией, ее мироцентричностью.
— В одной из статей, где вы пишете про «интеллектуальную комедию», есть такие слова: «Философия занимается тем, что мыслимо, а не тем, что истинно». Также вы обращаете внимание на то, что сегодня мир стал таковым, что человек все больше начинает жить в идеях. Действительно, складывается ощущение, что мы сегодня живем все больше не в мире людей, а в мире идей, которые поглотили или завоевали людей.
— «Новое сектантство» было задумано в 1984 г. как первая часть «Комедии идей», характерной именно для того советского общества, где она зародилась. «Божественная комедия» Данте родилась в средневековом, религиозно ориентированном обществе. Человеческая комедия Бальзака – это капиталистическое общество, где мера всего — частный индивид, предприниматель. Комедия идей возникла в социалистическом обществе, идеократическом государстве, где правят идеи.
Когда это государство рухнуло, выяснилось, что на место одного тоталитаризма пришел не плюрализм, а множество разных маленьких тоталитаризмов. В «Новом сектантстве» рассматриваются идеи, приходящие на смену коммунистическими. Например, пушкинианство, то есть почитание Пушкина как мессии, и другие мироспасительные идеи. У кого-то это дом как храм, как семейное святилище; у кого-то религиозное отношение к еде; у кого-то святость родной земли, впитавшей потоки крови («кровосвятцы»). Каждая идея создает свой культ, секту. Смысл этого сочинения – Комедии идей — состоит в том, что уже не теологические добродетели и пороки, как в средневековом обществе, и не нажива и собственность, как в капиталистическом, а собственно идеи составляют пружину общественной жизни: революций, реакций, тотального террора. Идеи становятся формой одержимости, безумия, самоослепления, и тогда они достойны осмеяния, как идолы, поскольку на их алтарь приносятся человеческие жертвы, иногда миллионы жертв.
Веерное мышление позволяет освободиться от диктата идеологии, устанавливая множественность точек отсчета. Это не релятивизм в том негативном смысле, что, дескать, для меня все относительно, истины не существует, отсюда право на индифферентность, равнодушие к истине. Веерность – любовь ко многому и разному, к многоликой, многомирной истине. Если я люблю мир, то хочу, чтобы его было больше. Если я люблю мысль, то хочу, чтобы мыслимого было больше. Это естественное стремление — умножение сущностного и умножение мыслимого. Важно разбрасывать семена. Некоторые падут на каменистую почву, некоторые дадут всходы.
Это можно проследить даже количественно, если рассеиваешь много мелких семян. У меня есть интернет-рассылка неологизмов «Дар слова. Проективный словарь русского языка». Я выпускаю ее с 2000 года, вышло почти 500 выпусков, а в них примерно три тысячи новых слов. Время от времени я проверяю по Гуглу, какие из них заглохли, а какие взросли. Предсказать невозможно. Есть любимые мною слова, которые взошли всего лишь на десятках или сотнях веб-страниц, и есть гораздо менее любимые, которые встречаются уже на десятках и сотнях тысяч. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…
— Вам также интересен выход за пределы настоящего в контексте нового понимания будущего, точнее, «предбудущего» которое вы обозначаете как «волнение и пульсацию».
— Предбудущее — четвертое время, наряду с прошедшим, настоящим и будущим. Будущее – это то, что будет, а предбудущее – то, чему быть или не быть. То, что будет через 10 или 100 лет, – это одно время, «будущее»; другое время – настающее, вплотную подступающее. Что делать в ближайшее время, которое определяется моим волением: «читать или не читать эту книгу», «быть или не быть с этим человеком». Это зона наибольшего волнения, напряженности, выбора себя в предстоящей ситуации. Гамлет в своем монологе размышляет не о будущем, не о том, что будет после смерти, а о том: «быть иль не быть — вот в чем вопрос». Предбудущее определяется свободой воли и выбора.
— Как вы переживаете состояние бесконечности и неизвестности?
— Вернусь к Паскалю, к интеллектуальной сфере, «центр которой везде, а окружность нигде». Центр есть, но он подвижен. Жизнь центрируется в одном, другом, третьем, переходит из одного центра в другой, но это не значит, что она рассыпается в хаос. Если исходить из полной равнозначности всего и отсутствия иерархии, тогда нет смысла и в движении. Мы должны ограничить себя для того, чтобы сделать возможным пересечение границы. Мышление тогда по-настоящему событийно и авантюрно, когда преодолевает границы уже сложившихся идей, теорий, дисциплин. Есть определенное членение наук в университетах, есть правила логики, и когда ты их опрокидываешь или подрываешь — это весьма энергийный смысловой жест. Поэтому я как раз очень стараюсь центрировать вещи, от которых потом можно сильно оттолкнуться. Эта серия ограничений и пересечений — интуитивная, импульсивная, спонтанная деятельность мышления. Я не знаю, о чем я буду думать не то что завтра, но и сегодня, через час. Постоянно работаю над несколькими проектами, переходя из одного в другой, как водитель перестраивается с полосы на полосу — чувствуя впереди просвет и ускорение.
— Вы как-то упоминали про метапрактики, призванные превращать повседневные, обыденные действия в трансформирующий акт. Вы приводите пример, как можно стоять в очереди и вдруг представить, что на вас смотрит, например, Будда. Я реально представила, и это, действительно, преображает. Правильно ли я понимаю, что ваша способность к созиданию множественности миров внутри вас создает пластичность и многослойность самой обыденной жизни, в которой, благодаря веерности, сосуществуют разные пласты.
— Обыденная жизнь остается обыденностью. Каждый день надо завтракать и делать зарядку; а по вторникам и четвергам ходить на работу и читать лекции… Но, конечно, фон жизни создается медитацией на все эти темы, которые придают интересность даже самым рутинным занятиям. Обыденность состоит из предсказуемых действий, когда я знаю, что завтра, в час дня, я должен быть на лекции; но я не знаю точно заранее, в каком порядке будет строиться лекция или семинар, какие возникнут вопросы; не знаю, что подумается и напишется сегодня. Именно эти «не знаю» и сосредотачивают в себе энергию и интерес мыслительного, да и жизненного процесса. Не люблю работать по плану. Чтобы быть интересным самому себе — а иначе вообще ничего не получится, — мне надо перебегать дорогу своим планам, двигаться наперерез. Бывают обязывающие, предрешенные ситуации, но я их стараюсь избегать. Живу в ожидании какой-то встречи, иной мысли или концепции. Ведь думать — это узнавать новое не от кого-то, а от самого себя.
Можно узнавать неизвестное, но нельзя охватить неохватное. Мы приходим в мир, который запущен задолго до нас, как карусель, и будет еще долго вращаться. Моя скромная задача состоит в том, чтобы на очередном повороте вскочить на свою, так сказать, лошадку и прокрутиться свой положенный срок. Я не могу охватить своим умом дело Бога, Перводвигателя, объяснить все от начала до конца. Но частичные рейды сознания на пробелы и зияния существующего мира, попытки разглядеть через них очертания каких-то иных миров, — вот это, со всей положенной скромностью, можно себе позволить в отведенный тебе срок.
— Если не секрет, над чем вы сейчас работаете, над какими зияющими пустотами.
— У меня совсем недавно вышла книга «Феникс философии». По-русски ее нет, она написана по-английски. Это история русской мысли второй половины XX века, после смерти Сталина и до смерти СССР. 1950-1980-е. Эти сорок лет и есть время моей жизни в России, то, что я усвоил и вынес из нее. Это попытка осознать основные философско-гуманитарные движения того времени, включая важные для меня имена: Бахтин, Аверинцев, Лотман, Померанц, Библер, Налимов… Первый том был про марксизм, структурализм, персонализм и культурологию. Во втором томе, над которым я сейчас работаю, «Идеи против идеократии», будут национализм, христианская философия, космизм, эзотеризм и постмодернизм. А вчера у меня возник замысел книги о времени, о Хроносе; кроме того, до конца января я должен сдать еще одну книгу, Первопонятия, к которой я еще даже не приступал, то есть я сильно отстаю от своего расписания. Забегать вперед и вместе с тем отставать — это способ оживить в себе чувство времени как неравновесного процесса, как «временения».
Интервью на сайте Virtuoso
